Концепция Ролза насыщенная и – особенно в контексте своего времени – смелая в том, как она затрагивает психологические проблемы, которые обыкновенно оставались без внимания философов. И все же можно задать ей три вопроса. Во-первых, не нуждаемся ли мы в срочном порядке в концепции, описывающей то, как люди любят и борются за справедливость в неидеальных условиях? Конечно, это не проект Ролза, но даже справедливое общество всегда рискует стать несправедливым и, следовательно, чувства, которые поддерживают даже это общество, должны будут иметь хотя бы некоторые неидеальные черты – например, надежду на справедливое будущее, критику несправедливого настоящего и прошлого, мечтательную любовь к далекому. В реальном мире и в контексте моего собственного проекта, сконцентрированного на стремлении к справедливости, а не на достижении ее, правильный патриотизм будет играть две решающие роли: способствовать исправлению исторической несправедливости и поддерживать борьбу за бóльшую экономическую справедливость, которую людям всегда будет трудно поддерживать в силу их эгоизма. Поэтому, пусть даже Ролзу не нужно описание неидеального случая, оно нужно мне.

Второй связанный с этим вопрос: не слишком ли абстрактна концепция Ролза в описании того, как устроены люди? Ролз пытался сделать набросок политической психологии, не занимая никакой позиции по спорным вопросам о том, что собой представляет человеческая природа, и такой подход работает только до определенного момента. Таким образом, мы в теории Ролза просто не видим проблем, которые придется решать любой хорошей политической психологии (например, проблем отвращения и стигматизации). Вероятнее всего, эти проблемы могут возникнуть даже в хорошо организованном обществе, в котором есть запрещающие исключение институты, поскольку даже в этом обществе наверняка есть настоящие, а не идеальные люди. Восполнение этих пробелов полностью совместимо с проектом Ролза. По целому ряду причин он счел правильным избегать множества потенциально спорных деталей, но в некоторых областях эти детали кажутся жизненно важными.

В-третьих (и это действительно тот водоворот, куда Харибда заманивает путешественников), проект Ролза в том виде, в каком он был разработан, является весьма абстрактным. Ролз это признает, пытаясь заверить нас, что его концепция включает в себя не просто абстрактные принципы, а «активные чувства любви и дружбы»^[330]. Например, очевидно, что он имеет в виду детей, любящих реальных, конкретных родителей, а не абстрактные нормы родительства. Ролз – не Платон, и на него, по сути, не действуют возражения Аристотеля. И все же он ничего не говорит о том, как конкретные случаи такой любви на самом деле приведут к пониманию общих принципов. Люди действительно не влюбляются в абстрактные идеи как таковые, без множества вспомогательных инструментов в форме метафоры, символа, ритма, мелодии, конкретных географических особенностей и т. д. Проницательные лидеры очень хорошо это понимают. Если бы Мартин Лютер Кинг – младший писал в манере Ролза, мировая история была бы совсем иной. Яркость и специфика являются решающими факторами, определяющими эмоциональную реакцию и, следовательно, альтруистические поступки. Ролз, судя по всему, со всем этим соглашается в своих критических замечаниях относительно чрезмерной абстрактности утилитаризма. Но, обходя стороной причудливую механику, руководящую людьми, Ролз упускает из виду как ресурсы, так и потенциальные опасности. Его проект предназначен только для того, чтобы очертить общие контуры возможного, и в этом отношении он преуспевает. Но эти идеи нуждаются в большом дополнении, если мы хотим быть уверены, что они смогут воздействовать на реальных людей – даже в хорошо организованном обществе, но также в обществах, стремящихся к справедливости и еще несовершенных, которые и являются объектами нашего внимания.

В концепции Ролза есть пробелы, но их можно плодотворно заполнять. Морализованная концепция поддерживающих институты чувств, которая действительно оказывается уязвимой перед возражениями Аристотеля, была предложена Юргеном Хабермасом в защиту «конституционного патриотизма»^[331]. Повторюсь: в том, что Хабермас видит необходимость в какой-то эмоциональной поддержке хороших политических принципов и предлагает рассмотреть этот вопрос, состоит его большая заслуга. Тем не менее, в отличие от Ролза, он даже близко не подходит к описанию того, чем являются эмоции и как они работают. Его видение настолько морализованно и абстрактно, что нельзя быть уверенным, что оно совместимо с реальной жизнью. Его немногословность, без сомнения, ясна^[332]. История Германии заставляет людей особенно щепетильно относиться к любому обращению к сильным эмоциям в политической сфере, и, следовательно, в этом контексте особенно трудно затронуть тему патриотических эмоций. Но она показывает, что люди, защищающие либеральные ценности, не должны уступать фашистам территорию культивирования эмоций, иначе им, безусловно, придется уступить гораздо больше в долгосрочной перспективе^[333]. (Можно было бы подумать над предложением Хабермаса, адресованным Европейскому союзу, в связи с недавними проблемами этого блока. Один из способов размышления над аргументом этой книги – задуматься о том, чего до сих пор не хватало Европейскому союзу.)

Вероятным источником чрезмерной абстрактности Хабермаса является его твердая приверженность беспристрастности. Поскольку Хабермас практически ничего не говорит нам о том, как эта приверженность проявляется в эмоциональном плане, будет полезно увидеть, как ей удалось заманить замечательного мыслителя и политического лидера в водоворот Харибды. Марк Аврелий – стоик и римский император, чьи «Размышления» – одна из самых читаемых работ западного философского канона – были написаны во время похода на Парфию, то есть когда он активно вел свой народ во время войны^[334]. Император рассказывает, что первый урок, вынесенный им от своего воспитателя, заключался в том, чтобы не стать «ни зеленым, ни синим, ни пармуларием, ни скутарием» (I.5). Его воображению пришлось отучиться от сильной пристрастности и приверженности местным интересам. Показательно, что во все времена образ спортивного фаната служит негативным примером для морального воображения; возможно, потому что эта аналогия была естественным способом для людей представить себе другие виды верности – семье, городу и нации.

Вопрос в том, дает ли этот негативный опыт личности достаточно ресурсов, чтобы мотивировать интенсивную заботу о людях где бы то ни было. Для Марка Аврелия отучение от предвзятости требует продуманной и систематической программы искоренения обеспокоенности обо всех людях и вещах в этом мире. Он рассказывает нам о медитативных упражнениях, которые он регулярно выполняет, чтобы прийти к тому, что вещи, которые вызывают разногласия между людьми, не имеют для него никакого значения.

Но достижение того момента, когда мы сможем беспристрастно проявлять такую заботу ко всем людям, требует – как это совершенно ясно дает понять Марк Аврелий – систематического искоренения сильной обеспокоенности и привязанности к местным интересам: своей семье, своему городу, объектам своих любви и желания. Так, император должен научиться не только не быть спортивным фанатом, но и не быть любовником. Рассмотрим этот замечательный отрывок:

Как представлять себе насчет подливы или другой пищи такого рода, что это рыбий труп, а то – труп птицы или свиньи; а что Фалернское, опять же, виноградная жижа, а тога, окаймленная пурпуром, – овечьи волосья, вымазанные в крови ракушки; при совокуплении – трение внутренностей и выделение слизи с каким-то содроганием. Вот каковы представления, когда они метят прямо в вещи и проходят их насквозь, чтобы усматривалось, что они такое… (VI. 13)^[335].

Отучиться от пристрастий значит научиться думать о сексе как о трении внутренностей: то есть для этого необходимо не находить особой ценности или удовольствия в чем-то определенном. Не стать синим также означает не быть поклонником того или иного тела, этой или той души, того или другого города. Перед нами платонический проект, который критикуется Аристотелем, полностью и добросовестно исполняемый.