Но избавления от своих эротических влечений, вложенных в тела, спортивные команды, семьи, нации – все это приводит Марка в странный мир, мир нежный и неагрессивный, но в то же время одинокий и пустой. Чтобы избавиться от привычек спортивного фаната, мы должны отучиться вкладывать эротический смысл в мир, избавиться от нашей привязанности к своей команде, нашей собственной любви, нашим собственным детям, к нашей собственной жизни[336].
И это означает что-то вроде смерти внутри жизни. Ведь, в сущности, только в состоянии, близком к смерти, возможна нравственная непогрешимость. Марк Аврелий постоянно пытается думать о жизни так, будто она уже является чем-то вроде смерти, чередой бессмысленных событий:
Тщета пышности, театральные действа, стада, табуны, потасовки; кость, кинутая псам; брошенный рыбам корм; муравьиное старанье и тасканье; беготня напуганных мышей; дерганье кукол на нитках… (VII.3)[337].
Лучшим утешением после этого мрачного вывода также является мысль о смерти:
Постоянно помышляй о самых разных людях самых разных занятий и самых разных народов, что они умерли… надлежит всем подвергнуться превращению там, где столько уже искусных витий, столько строгих мыслителей – Гераклит, Пифагор, Сократ, а еще раньше сколько героев, сколько потом полководцев, владык. А затем еще Евдокс, Гиппарх, Архимед, другие изощренные дарования, уверенные в себе, трудолюбивые, хитрые, надменные, еще и насмехавшиеся над тленной, мгновенной жизнью человеческой, как Менипп… О них обо всех помышляй, что давно уж лежат… Хоть бы и тем, кого не упоминают вовсе? Одно только и стоит здесь многого: жить всегда по правде и справедливости, желая добра обидчикам и лжецам! (VI.47).
Поскольку мы умрем, мы должны осознать, что все особенное в нас в конечном счете будет уничтожено. Семья, город, секс, дети – все канет в лету. Так что на самом деле отказываться от этих привязанностей не такое уж большое дело. То, что остается, и единственное, что остается, – правда и справедливость, моральный порядок в мире. Перед лицом постоянно присутствующей неизбежности нашего конца мы не должны возражать против того, чтобы уже быть мертвыми. Только истинный град должен претендовать на нашу преданность.
Размышления Марка Аврелия тревожат, потому что он глубоко погрузился в основы беспристрастного «патриотизма» – патриотической любви, основанной исключительно на абстрактном принципе. Он увидел, что беспристрастность, полностью и последовательно культивируемая, требует искоренения эротизма, который делает человеческую жизнь такой, какой мы ее знаем. Жизнь, которую мы знаем, несправедлива, неравномерна, полна войн, полна национализма в духе «нация прежде всего» и сомнительной верности. Но в то же время он видит, что мы не можем так легко избавиться от этих привязанностей, сохранив при этом человечность[338].
Патриотическая любовь может быть возвышенной и может в некотором смысле культивировать беспристрастный альтруизм, призывая людей любить нацию как единое целое и, следовательно, отдельно взятых ее членов. Но патриотической любви легче добиться этого, заставив людей полюбить то, что принадлежит только им и, желательно, чтобы это было единственное, что у них есть[339]. Концепция Ролза должна и может развиваться именно в этом направлении.
Давайте теперь обратимся к истории[340]. Есть разные формы патриотизма, которые преодолевают узкий пролив между Сциллой и Харибдой, поощряя партикулярную любовь и не заглушая при этом критические способности. Рассмотрим два совершенно разных случая: попытку основать нацию равных, а затем покончить с несправедливостью рабства и расовой дискриминацией в Соединенных Штатах; и попытку создать новую индийскую нацию, которая боролась бы с нищетой и неравенством. В каждом случае я сосредоточусь на политической риторике, поведении и одежде лидеров, а также на выборе национальных песен и символов – не потому, что все остальное неважно, а потому что конкретно эти аспекты играют особенно важную роль в воспитании патриотизма среди детей (а также в дальнейшем образовании взрослых).
Рассматривая эти аспекты, мы должны помнить Ренана: нация – это не объект, сущность которого просто дана, это «духовный принцип», выстроенный из всевозможных элементов. Так, эти ораторы не столько ссылаются на существовавшую ранее национальную идентичность, сколько конструируют ее на основе истории и памяти. Некоторые реалии делаются заметными, другие преуменьшаются или опускаются. Наша задача в том, чтобы увидеть, как эти люди выполняют свою задачу, избегая Сциллы и Харибды и вдохновляя людей на сильную любовь к конкретному без принудительной гомогенности или неуместных ценностей.
После революции перед американскими патриотами стояла сложная задача: создать новую нацию, основанную на республиканских принципах. Хотя многие граждане наслаждались равенством и отсутствием доминирования на уровне правительства штатов и местном уровне, до тех пор не существовало никакой рамки нации равных граждан. Хотя революция и дала новоиспеченным свободным американцам опыт совместного противостояния тирании, им все еще предстояло найти способы представить себе обычную жизнь без короля. Это была непростая задача, поскольку история была богата примерами монархических эмоций, включая преданность и послушание доброму отцу, чего не скажешь о символах и метафорах республиканских эмоций. Хотя, конечно, Римская республика постоянно снабжала патриотов звучными символами, именами и риторикой.
Особенно спорным был институт президентства, который некоторые считали несовместимым с республиканским самоуправлением. Законы и институты (разделение властей, судебный надзор) были важны для создания достаточно сильного института президентства, чтобы объединить нацию, но при этом власть президента была слабее, чем короля или потенциального диктатора. Такими же важными были символы и поведение первого лица, занимающего этот пост. Хотя Дж. Вашингтона часто считали скорее военным, нежели политическим лидером, он с поразительной вдумчивостью подошел к этой задаче.
Многие истории времен Американской революции, которые уже переходили в разряд легенд в конце революции (и которые до сих пор рассказывают детям), распаляют воображение мыслью о равных гражданах, борющихся с тиранией. Знаменитые окровавленные ноги солдат (и их офицеров) в Велли-Фордж[341] – символ мужества и решимости патриотов, сражающихся во имя свободы. Пьяные гессенцы, застигнутые врасплох под Трентоном, являются символом монархического упадка, окруженные, как и всегда должно быть (так гласит история) благодаря патриотической проницательности и находчивости. На известной картине «Вашингтон переправляется через Далавэр» Эмануэля Лойце Вашингтон стоит в передней части лодки, но картину обыкновенно сопровождает патриотическое повествование, повествование о свободе, а не повествование, в котором обычные люди остаются пассивно зависимыми от заботы отеческого правителя.
Вашингтон был харизматичен (высокий, удалой, прекрасный наездник), и также снискал популярность и любовь как военный герой. Но помимо этого он был героем-патриотом, первым среди равных, и, следовательно, располагал хорошими возможностями для ведения деликатных переговоров между избытком монархического патернализма и избытком бесстрастной рутины. Теперь благодаря новаторской биографии, написанной Роном Черноу (за что он был удостоен Пулитцеровской премии), нам известно, что Вашингтон подходил к этим вопросам с необычайной проницательностью[342]. Антифедералисты – например, влиятельная историк и драматург Мерси Отис Уоррен, – вероятно, были бы недовольны любым выбором, сделанным Вашингтоном в роли президента, поскольку они выступали против этого поста как квазимонархического. Уоррен любила Римскую республику и фигуру Брута[343] и предпочла бы не иметь сильного руководителя. В этой ситуации, когда многие сомневались в том, совместимо ли президентство с республиканской добродетелью и свободой, мы можем оценить проницательность выборов Вашингтона.
Уже будучи полководцем, он подчеркивал уязвимость человеческой природы, которую он разделял со своими солдатами: известная история описывает, как он внезапно надевает очки для чтения во время произнесения речи и говорит: «Я поседел на службе вам, а теперь обнаруживаю, что слепну»[344]. Он поражал иностранных гостей простотой своей одежды: «Старый синий сюртук с кожаной отделкой, жилет и брюки… по-видимому, такие же старые и без каких-либо украшений, были его нарядом»[345]. Когда впоследствии он был избран первым президентом страны, он осознавал сложность создания новой должности и важность своих решений для будущего нации: «Я должен считать себя вступающим в неизведанное поле, окутанное со всех сторон облаками и тьмой»[346].