Мадзини был прав, говоря, что национальные чувства могут сыграть ценную и даже важнейшую роль в создании достойного общества, в котором свобода и справедливость действительно доступны для всех. Нация может достучаться до сердец и воображения людей благодаря, можно сказать, эвдемонистическим связям: вот «мы», вот «наши» – и это, как говорит Мадзини, позволяет нам расширить наше сочувствие. Испытывая любовь к нации, люди могут, если все идет хорошо, принять общие политические принципы, но эффективным с точки зрения мотивации способом. Публичная любовь, в которой мы нуждаемся, таким образом, включает в себя любовь к нации и любовь, которая воспринимает нацию не просто как набор абстрактных принципов, но как конкретную сущность с особой историей, конкретными физическими особенностями и конкретными устремлениями, которые вдохновляют на преданность. Однако сформировать такую любовь можно по-разному с разными последствиями для важных политических целей и окончательного принятия общих принципов. Мы сталкиваемся с рядом неприятных проблем, своего рода Сциллой и Харибдой, которые, скорее всего, подстерегут даже самого осторожного путешественника.
У Сциллы, чудовища, которое заманивало путешественников на одну сторону узкого пролива, было много голов с острыми зубами – так я ее здесь и изображу. Одна «голова» Сциллы – это опасность ложных и исключающих ценностей. Вторая «голова» – это опасность нарушить свободу совести меньшинств навязанными ритуалами. Третья «голова» – это чрезмерный акцент на солидарности и гомогенности, которые угрожают затмить критический дух. Однако на другой стороне пролива ждет Харибда – водоворот, угрожающий заманить в ловушку и уничтожить любой корабль, который уйдет слишком далеко от Сциллы. Харибда в этой метафоре – это опасность «разбавленной» мотивации, которая, по мнению Аристотеля, будет угрожать любому обществу, предпринявшему попытку вести дела без партикулярной любви.
Обсудив и проиллюстрировав эти опасности, я приведу примеры исторических лидеров США и Индии, которым удалось сформировать такой патриотизм и успешно провести свою нацию через узкий пролив: Джордж Вашингтон, Авраам Линкольн, Мартин Лютер Кинг – младший, Махатма Ганди и Джавахарлал Неру. Их достижения помогут нам понять, как можно преподавать в школах полезную форму патриотизма и как это может придать испытывающей надежды нации силы в ее борьбе за справедливость.
Патриотизм – сильная эмоция, объектом которой является нация. Это форма любви, и поэтому он отличается от простого одобрения, приверженности или принятия принципов. В этой любви есть ощущение того, что нация – это моя (собственная) нация, и ее ритуалы обыкновенно отсылают к этой идее. Например, «Моя страна, тебе»[294] («My Country, ’Tis of Thee»), где принятие нации как «моей» очевидно. В первой строке «Марсельезы» «Сыны Отечества, вставайте» («Allons enfants de la Patrie») первое лицо множественного числа[295] призывает всех французов видеть в нации своего родителя. Или в «Джанаганамане», гимне Индии, где люди из всех географических регионов Индии и ее основных религиозных традиций идентифицируют себя как «мы».
Эта любовь может быть смоделирована на основе самых разных видов личной любви. Как в случае любви к спортивной команде, так и здесь: разные люди по-разному думают об отношении нации к ним. Для одних нация – любимый родитель, и эта идея занимает видное место во многих символических призывах к патриотизму. Другие воспринимают нацию скорее как любимое дитя, росту и развитию которого хочется способствовать. Для третьих нация предстает в более романтическом свете, как возлюбленная, манящая любовника. Различные патриотические ритуалы и песни вызывают в воображении совершенно разные формы любви, и иногда одна и та же песня обращена сразу к нескольким. («Марсельеза» начинается с представления Франции как родителя, но прекрасная заключительная строфа гораздо более эротична, с трепетом обращаясь к «прекрасной свободе» (liberté chérie). «Джанаганамана» в своем описании моральных принципов нации как поддерживающих и направляющих ее отсылает к любви к родителям, но музыкальное сопровождение гимна довольно эротично.) Даже в рамках одного и того же ритуала или части ритуала разные люди могут испытывать разные виды любви в соответствии с индивидуальными потребностями и пристрастиями.
Однако во всех своих проявлениях патриотическая любовь патрикулярна. Она основана на семейной или личной любви того или иного типа и, в соответствии с этим происхождением или аналогией, фокусируется на конкретных вещах: той или иной красивой географической особенности, том или ином историческом событии. Чем сильнее она в этом отношении, тем больше вероятность того, что она сможет вдохновить. Так, американцы больше любят песни «Америка прекрасна» («America the Beautiful») и «Эта земля, ваша земля» («This Land Is Your Land») Вуди Гатри (хотя часто игнорируют политический смысл последней песни), чем до скуки абстрактную «Моя страна, тебе». Специфика и музыкальный эротизм «Джанаганаманы» и гимн Бангладеш «Моя золотая Бенгалия» внушают любовь, в то время как у унылого и абстрактного «Согласия» («La Concorde»), национального гимна Габона, будет больше проблем с поддержанием внимания[296].
Здесь наше внимание сосредоточено на нации, но мы не должны забывать, что другие формы патриотической любви, адресованные государству, городу, региону, могут сосуществовать с любовью к нации и усиливать ее. Иногда возникает напряженность, например когда город или штат преследует цели, которые нация в целом не приняла. (Это часто случается, например, когда крупные города поддерживают плюралистические ценности, которые могут не одобряться сельскими районами страны.) Некоторые случаи более локальной любви будут рассмотрены нами в следующей главе.
Почему нам нужна такая эмоция? Сама партикулярность и эротизм патриотической любви делают ее, казалось бы, легкой мишенью для захвата темными силами человеческой личности.
Мадзини отвечал[297] на эту проблему так: наша жизнь погружена в жадность и эгоизм, поэтому мы нуждаемся в сильной эмоции, направленной на общее благосостояние. Она вдохновит на поддержку общего блага способами, предполагающими самопожертвование. Но чтобы иметь достаточную мотивационную силу, эта эмоция не может своим объектом иметь что-то чисто абстрактное (например, «человечество»), но должна быть более конкретной. Он считал, что идея нации – это идея такого рода: достаточно местная, достаточно наша, достаточно конкретная или, по крайней мере, поддающаяся конкретизации, чтобы быть для нас сильным мотиватором, и все же достаточно большая, чтобы вложить в наши сердца цель, выходящую за рамки жадности и эгоизма.
Наша концепция сострадания показывает, что Мадзини прав. Сострадание сильно мотивирует альтруизм, но в то же время корнями уходит в конкретные нарративы и образы. Чтобы альтруистическая национальная эмоция обладала мотивирующей силой, она должна быть привязана к чему-то конкретному: именам (основателям, героям), физическим особенностям (характеристикам ландшафта, ярким образам и метафорам) и, прежде всего, повествованиям о борьбе, страдании и надежде. Такая эмоция придает силу моральным мотивам, но также может представлять угрозу беспристрастным принципам. Это напряжение можно устранить двумя различными способами: расширяя сострадание и выстраивая диалог между эмоциями и принципами. Мы можем расширять сострадание, связывая его с образами и институциями, которые служат на благо всех людей, включая, желательно, и людей за пределами самой нации. Вот так работает хорошая форма патриотизма. Она прокладывает мост от повседневных эмоций к более широкому и беспристрастному набору забот. Но даже в этом случае мы все равно продолжаем нуждаться в диалоге между хорошими моральными принципами и типом специфических эмоций, которые уходят своими корнями в конкретные образы. А это значит, что патриотические чувства постоянно нуждаются в критическом исследовании.
Патриотические чувства ищут преданности и верности в красочной истории нации, которая, как правило, указывает на будущее, все еще сомнительное. В самом деле, идея нации по самой своей природе является нарративным конструктом[298]. Дать определение нации – значит выбрать из всего неупорядоченного материала прошлого и настоящего сюжетную линию, которая подчеркивает одни вещи и опускает другие, чтобы указать на то, что может ждать нацию в будущем, если люди в достаточной степени посвятят себя работе на будущее. Французский философ Эрнст Ренан убедительно доказал, что нация – это не просто физическое местоположение; это идея, «духовный принцип»[299]. И этот духовный принцип, с одной стороны, включает в себя историю прошлого, обыкновенно – историю бед и страданий, а с другой стороны, приверженность будущему, готовность жить вместе и противостоять невзгодам ради общей цели. Все это связано между собой, поскольку история прошлого должна рассказать людям, за что стоит бороться в будущем. Ренан отмечает, что в прошлом должно быть что-то великое и славное, но в нем также должны быть потери и страдания: «В деле национальных воспоминаний траур имеет большее значение, чем триумф: траур накладывает обязанности, траур вызывает общие усилия»[300]. Размышляя о славе и страданиях прошлого, люди думают: «Да ради этих великих идеалов я тоже был бы готов пострадать». Или, как говорит Ренан: «Любят пропорционально жертвам, на которые согласились, пропорционально бедам, которые пришлось перенести»[301]. Вслед за Бэтсоном мы можем добавить, что надлежащая история прошлого нации будет включать в себя не только абстрактные идеалы, но и конкретных людей; не только концептуальное пространство, но и физические места.