Затем он добавляет, что принудительное единство даже не действенно: «Те же, кто начинает принудительно устранять инакомыслие, вскоре приходят к уничтожению инакомыслящих. Принудительного единства мнений можно достичь лишь кладбищенским единодушием»[323].
Дело Барнетта дает правильный ответ на наше второе возражение. Патриотизм и уважение к инакомыслию не являются несовместимыми. Действительно, наша особая традиция подчеркивает право на инакомыслие, и мы должны гордиться тем, что эта свобода защищается. Учитывая эти особые ценности, подчеркивающие индивидуальную свободу и право на свободу совести, на второе возражение можно ответить прямо: наши ценности исключают такое нарушение свободы совести, если только интересы национальной безопасности не являются гораздо более сильными и неотложными, чем это было в данном случае. В общем и целом свобода совести детей не должна нарушаться обязательными патриотическими ритуалами в школах.
Сегодня идея непринуждения хорошо усвоена, и даже более тонкие ее аспекты уже заслужили участливого внимания. Например, в деле «Ли против Вейсмана»[324] Верховный суд обнаружил скрытую форму принуждения, которое могло бы иметь место, если бы ученица должна была стоять во время молитвы в честь окончания средней школы, учитывая, что единственной альтернативой было не присутствовать на ее собственном выпускном. Мнение судьи Этони Кеннеди было сосредоточено на опасностях принудительного давления на свободу совести и навязывания стандартных практик в школах[325].
Возражения против принуждения больше не являются серьезной проблемой. Молодые люди, которые считают, что школа нарушает их свободу совести, обязательно будут освобождены от участия в ритуале. Тем не менее существует множество других способов, посредством которых убеждения меньшинств становятся для последних бременем, особенно из-за давления со стороны сверстников. Лилиан Гобитас вспоминает, как дети, проезжая на школьном автобусе мимо их дома, обзывались и бросали в них вещи[326]. Поэтому поводом для беспокойства в школах становится не только легальное навязывание конформизма, но и тирания сверстников, склонность к которой, как мы видели, относится к числу основных проблем достойного общества. Поэтому учителям и школьной администрации следует проявлять бдительность в защите меньшинств, будь то религиозных, политических, а также расовых или сексуальных. Однако вряд ли проблема травли – это что-то уникальное для патриотизма, поэтому эта проблема не дает оснований не учить патриотизму, как она не является причиной вообще не обучать детей в группах.
Вопрос о давлении сверстников приводит нас к нашему третьему возражению со стороны Сциллы: не будет ли культура, в которой патриотические чувства являются главной темой, слишком солидарной, слишком гомогенной, лишенной свободного пространства для индивидуального самовыражения и инакомыслия? Как и во втором случае, мы должны начать с того, что это не проблема, присущая исключительно патриотизму. Как нам уже показали Аш и Милгрэм, все люди склонны подчиняться давлению большинства и власти. Эта проблема досаждает демократии с самого начала существования демократий. Но, безусловно, сильные патриотические чувства могут быть той областью, в которой люди стремятся заставить замолчать критические голоса. Как можно предотвратить эту опасность?
Судья Джексон указывает нам лучший путь: мы должны настаивать на том, что подлинно патриотическая позиция отвергает конформизм и принудительное давление, прославляя свободу слова и совести. Его волнующая риторика – один из примеров патриотического заявления, которое может сильно тронуть людей и даже заставить их задуматься, одобряя ценность инакомыслия. В общем, нам нужно начать развивать критические способности на ранних этапах и делать это постоянно, восхищаться ими, настаивая на том, что критическая свобода, а не стадное послушание является признаком истинного патриотизма. Это можно сделать различными способами, некоторые из которых связаны с сильными эмоциями. Дети – стадные создания, но в иные моменты они проявляют инакомыслие, и радость свободы и критического несогласия можно поощрять с самых первых дней жизни ребенка. Лично в моем случае роль сыграла увлекательная история Сибил Лудингтон, которая в деле свободы продвинулась дальше Пола Ревира. Эта история, напечатанная в популярном детском журнале, хорошо легла на любовь маленькой девочки к идее разрыва с традициями и стремления к свободе и связала эту идею с основополагающими идеалами нации. Поэтому для меня идея Америки с самого начала была идеей справедливости с щепоткой инакомыслия и экспериментов, даже неповиновения – мотив, красной нитью проходящий во многих рассказах о революции, классических и современных, найти которую можно в разных полюбившихся произведениях американского литературного и кинематографического канона от «Двенадцати разгневанных мужчин» до «Убить пересмешника». То же справедливо сказать и об Индии, поскольку Ганди многие символы неповиновения сделал национальными символами, в том числе песню Тагора «Если никто не ответит на твой зов, иди один».
Похоже, что правильный патриотизм может избежать опасностей, воплощенных в метафоре Сциллы. Но все же кто-то может спросить: зачем играть с огнем?
Учитывая все эти опасности, можно было бы задаться вопросом: а не лучше ли вообще отказаться от патриотической любви в пользу чувств, в большей степени основывающихся на принципах, более холодных и, следовательно, как может показаться, более надежных? Этот путь выбрал Юрген Хабермас, и кто-то может сказать, что им же пошел и Джон Ролз, хотя я считаю, что в конце концов его концепция полностью совместима с моей. «Харибда», которую предлагает Хабермас, не может предложить план культивирования сильных, поддерживающих граждан эмоций, потому что в ней недостаточно внимания уделяется проблеме «разбавленной мотивации».
Словосочетание «разбавленная мотивация» заимствовано из критики Аристотелем идеального полиса Платона. Платон пытался избавиться от пристрастности, устраняя семейные узы и требуя от всех граждан одинаково заботиться друг о друге. Аристотель видит здесь трудность в том, что «Люди ведь всего более заботятся о том и любят, во-первых, то, что им принадлежит, и, во-вторых, то, что им дорого; но ни того, ни другого невозможно предположить среди людей, имеющих такое государственное устройство» (Политика, 1226b, 22–23). Поскольку граждане не будут видеть ни в одном ребенке своего и относящегося целиком к их ответственности, весь полис, говорит он, будет напоминать домашнее хозяйство, в котором слишком много слуг, поэтому никто не берет на себя ответственность за выполнение какой-либо задачи. Поскольку никто из граждан не будет думать ни об одном ребенке или о детях, что они единственные, кто у него есть, не возникнет и сильной заботы, характерной для настоящих семей, и во всем у них забота будет «разбавленной», говорит он (1262b, 15). Короче говоря, чтобы заставить людей полюбить что-то, нужно заставить их воспринимать это как «свое» и желательно как «единственное, что у них есть». Этот момент, конечно же, соотносится с тем, о чем мы говорили все это время: основные эмоции являются «эвдемонистическими», то есть связанными с представлением человека о процветании и с кругом забот, встроенным в любое такое представление. Чтобы заставить людей заботиться, вы должны заставить их видеть объект потенциальной заботы как в некотором роде «принадлежащий им» и «являющийся ими».
Давайте теперь рассмотрим две основанные на принципах концепции патриотических эмоций – Джона Ролза и Юргена Хабермаса. Обе концепции многообещающие, и все же обе заставляют нас задать вопрос, который уже был задан Аристотелем: не окажутся ли чувства, которые они культивируют, отдаленными и слабыми?
Описание политических эмоций, предложенное Ролзом, не механическое: как и в моем описании, в его основе лежат воображение и история. Ролз также замечает препятствие, создаваемое ограниченностью альтруистических эмоций, на пути ко всеобщей заботе[327]. Его решение принимает вид подробно описанной концепции того, как семейная любовь может быть с течением времени расширена, чтобы стать более широким типом ассоциативной любви, и как эта любовь, в свою очередь, может быть распространена на политические принципы, которые формируют нацию. Основным психологическим принципом является принцип взаимности: мы склонны любить тех и заботиться о тех, кто явно любит нас и заботится о нас. Существование этого психологического принципа Ролз считает «глубоким психологическим фактом»[328]. Во-первых, это происходит в семье: дети признают любовь и заботу со стороны своих родителей и начинают любить родителей в ответ. Во-вторых, при условии, что окружающие нас общественные ассоциации «справедливы и публично признаны справедливыми», люди «приобретают дружеские чувства и доверие к другим в ассоциации, поскольку они с очевидным намерением выполняют свой долг и обязательства и соответствуют идеалам своего общественного положения»[329]. Наконец, при условии, что люди прошли первые два этапа и видят, что основные институты, управляющие их обществом, справедливы, у них развивается чувство справедливости и эмоции, поддерживающие эти институты.