Еще более ярким примером неразрывной связи комедии с успехом демократии является самое известное произведение Аристофана «Лисистрата» (411 г. до н. э.)[422]. В Афинах военного времени, изображенных в пьесе (то был более поздний и более мрачный этап войны, чем тот, который имеет отношение к «Ахарнянам»[423]), мужчины забыли о благах жизни. Что им нравится, так это размахивать щитами и мечами. Лисистрата жалуется, что мужчинам не нравится выслушивать альтернативные точки зрения и аргументы. Когда женщины задают вопрос о войне, от них требуют или дают пощечину (530–536). Когда они задают другой вопрос, выражая сомнение относительно военных планов, им говорят «…Принимайся за пряжу скорее! / А не то берегись, заболит голова. А война – это дело мужское!» (540–541). Угрозы применения силы заменяют хорошие контраргументы.
Обратите внимание, что в мире мужчин нет ни трагического сострадания, ни юмора. В нем не хватает трагического чувства, потому что нет ощущения собственной слабости и уязвимости. И чувства юмора в нем нет по соответствующим причинам: мужчины не способны увидеть в себе что-то смешное или даже странное. Желая быть бесстрашными героями, они не видят тело как источник смешного, иллюстрирующего человеческую слабость.
Женщины в пьесе далеки от героизма: они любят выпивку и секс. Но в то же время они любят споры, и Аристофан связывает их здравый смысл с их вниманием к телу. Они знают, что поставлено на кон на войне: дом, лишенный своих мужчин (101 ff.); смерть в битве (546), особенно смерть детей, которых они с таким трудом вынашивали и воспитывали (611–612); женщины, стареющие в одиночестве и не имеющие возможности снова выйти замуж, тратят впустую то короткое время, за которое женщина может найти мужа (615–617). Мирное сосуществование, напротив, как и всегда у Аристофана, представляется временем чувственного наслаждения: еды, выпивки, секса, религиозных и поэтических празднеств.
В разговоре с афинским чиновником, составляющем центральный элемент ее аргументации, Лисистрата предполагает, что женское искусство ткачества является хорошей моделью для того типа здравого смысла, который крайне необходим в этом конфликте: сначала шерсть промывают и счищают репьи, затем нити навивают на единую прялку; когда все отдельные нити, которые есть в городе – мигранты, друзья-чужеземцы, метеки, – сплетутся в единый клубок, из него будет соткана красивая рубашка для города (596–607). Плетение – это образ конструктивного политического диалога, направленного на общее благо: каждую нить нужно взять во внимание, и все они должны быть объединены в единое целое.
Эрекция – это то, с помощью чего женский мир одерживает триумф. Отказывая мужчинам в привычном им контроле над женскими телами, женщины ставят их в нелепое и униженное положение[424]. Ходить с эрекцией – это признание постыдного отсутствия контроля как над собой, так и над другими. Теряя свою власть мачо, мужчины становятся способными в конечном счете мыслить здраво. Как замечает Лисистрата, легко заставить мужчин прийти к миру, если вы поймаете их, когда они возбуждены, а не когда они агрессивно борются друг с другом (1132–1133). Неудивительно, что богиня Мира предстает в облике красивой женщины и объединяет мужчин, хватаясь за любую часть тела, которая торчит. Пенис, который изначально был символом мужского унижения и подчинения, теперь становится символом примирения, надежды и мира. «Я женщина, – говорит Лисистрата в момент, когда спартанцы объединяются с афинянами, – и рождена разумною. / Меня природа наградила знанием» (1145–1146).
Конец комедии связывает телесную игру с демократическим триумфом с внезапной торжественностью. Держась за органы друг друга, афинские и спартанские мужчины присоединяются к женщинам и танцуют, призывая Граций, Аполлона, Дионисия и других богов. В призыве, напоминающем о древних традициях, афиняне призывают Исихию (ἡσυχία, спокойствие/стабильность) – богиню, ассоциирующуюся с гражданским спокойствием и свободой действий[425]. И в заключительном поражении мужчин, размахивающих щитами, спартанцы сначала восхваляют Дионисия и менад, а затем, танцуя, поют хвалу неназванной богине, которая, по-видимому, является покровительницей их бывших врагов и афинской демократии – Афине[426]. Нитки были переплетены так удачно, что национальные различия рушатся в праздничном танце, которым заканчивается комедия.
Следовательно, Аристофан наводит на мысль, что гражданской стабильности и миру (даже миру с нашими противниками) способствует дух игры, который фокусируется на телесном удовольствии. Комические празднества нашли оригинальные способы воздать почести этому духу и породить его, приглашая нас задаться вопросом (как приглашали и трагические празднества) о том, как мы можем сделать то же самое в большом современном обществе.
В современных обществах нет трагических или комических празднеств, на которые собираются все граждане, оставляя все свои дела. Как же эти общества в таком случае могут способствовать формированию зрительских взглядов на комедию и трагедию?
Как и все остальное, формирование зрительского взгляда на трагедию начинается в раннем детстве, в семье. Дети слышат истории, которые повествуют о риске, боли и потере. Часто главный персонаж – будь то животное или человек – теряет кого-то любимого: матерей Бэмби и Бабар[427] убивают охотники; король слонов умирает, съев ядовитое растение. Между тем в реальной жизни дети часто сталкиваются с потерей, переживая смерть любимого животного. Эта потеря обычно подготавливает их к столкновению с потерей человека в будущем.
По мере того как дети растут, они становятся готовы к более реалистичным рассказам о семьях в тяжелом положении. В популярном аниме-фильме Хаяо Миядзаки «Мой сосед Тоторо», который особенно нравится детям в возрасте трех-четырех лет, приключения двух сестер обрамлены серьезной болезнью их матери, которая находится в больнице на протяжении всего фильма, и частым отсутствием обеспокоенного отца, который навещает ее. В серии автобиографических книг Лоры Инглз-Уайлдер (которые я очень любила в детстве) автор описывает, как ее семья сталкивалась с голодом, изнуряющей жарой и стужей, болезнями и опасностями со стороны животных и враждебно настроенных людей. Мэри, сестра Лоры, слепнет в результате болезни; их отец чуть не погибает во время снежной бури. Кульминацией этих книг является рассказ «Долгая зима» о том, как целый город в Северной Дакоте оказался на грани выживания, когда невиданное количество снега отрезало его от поставок продовольствия. Это лишь несколько примеров популярных произведений для детей, которые могут как познакомить их с уязвимостью человека, так и побудить к ценным дискуссиям в семьях и начальной школе. Единственное, что может сделать достойное общество, – убедиться, что такие качественные произведения являются частью учебной программы государственных школ и что писатели, художники и кинематографисты, создающие хорошие произведения для детей, получают должное внимание и заботу.
Но есть и другие возможные стратегии. К сожалению, всем обществам приходится сталкиваться с разного рода бедствиями, и то, как они репрезентируются в публичной сфере, чрезвычайно важно. Давайте рассмотрим три случая из истории Соединенных Штатов, в которых описанное нами созерцание трагедии успешно и проницательно формировалось при поддержке государства: траур по Гражданской войне, поддерживаемый речами Линкольна, Мемориал Линкольна и поэзия Уолта Уитмена; фотографии, которые использовал Франклин Делано Рузвельт во время проведения «Нового курса»; Мемориал ветеранов войны во Вьетнаме Майи Лин. Затем мы рассмотрим совершенно иной случай, в котором публичное обсуждение художественных произведений может развернуть дебаты о безмолвных трагедиях, которые ежедневно обрушиваются на возможности, и сам дух обездоленных людей и групп в несправедливых обществах.
Трагедии оказывают свое эмоциональное воздействие через исключительность их поэзии, музыки и зрелищной составляющей. Мы могли бы сказать, что они внушают не только сострадание, но и изумление, сильную и восторженную поглощенность объектом созерцания[428]. То, что Софокл – великий художник, едва ли не имеет никакого отношения к способности его творчества тронуть нас. Поэтому современное общество, желая подражать грекам, нуждается в настоящей виртуозности и подлинных художниках, которым оно позволит творить непредсказуемым образом и не будет рассматривать их – в духе Конта – как послушных слуг академии философов.