Таким образом, трагедия исправляет потенциальные ошибки в суждении о важности: мотивы «Филоктета» имеют огромное значение и важны для нас всех. Она также упорно исправляет ошибки в нашем суждении о вине, поскольку Филоктет неоднократно утверждает, что он не виноват – несчастный случай стал источником его бед. И таким образом трагедия подчеркивает идею вероятности самому страдать так, как страдает другой, поскольку, если беда может случиться с таким благонамеренным и безупречным человеком, она может случиться с любым из нас.

Филоктет физически отвратителен. Его изоляция – это результат стигматизации. Отвращение является лейтмотивом на протяжении всей драмы, поскольку Неоптолем издает возглас отвращения, обнаружив возле пещеры Филоктета лохмотья, испачканные гноем, а сам Филоктет ожидает, что его будут избегать. И поэтому трагедия делает кое-что еще – она приближает зрителей к жизни изгоя, который сперва казался не совсем человеком, и убеждает зрителей (как хор и в конечном счете как Неоптолема) в его полной и равной человечности. Трагедии касаются вопросов, с которыми трудно встретиться лицом к лицу, но делают они это таким образом, чтобы эти вопросы стали приемлемы для брезгливой аудитории благодаря соблазну поэзии, ритма и мелодии. В реальной жизни страх за себя может привести к парализующей сосредоточенности на себе, а физическое отвращение может привести к дистанцированию и отчуждению. Рассматривая такой сценарий, но без чувственных качеств, вызывающих отвращение, и без реальной ситуации, которая могла бы вызвать страх, трагедия подрывает исключение других.

Многие заблуждения в сострадании проистекают из-за того, что мы выстраиваем довольно узкий круг заботы, что является частью нашего врожденного животного наследия, которое усугубляется уникальными человеческими реакциями отвращения и антропоотрицания. Тем не менее мы также увидели (как показали эксперименты Бэтсона), что расширение круга заботы возможно благодаря яркому нарративу. Трагедии прекрасно справляются с задачей Бэтсона через поэзию, музыку и танцы, делая тяжелое положение героев живым и волнующим. Человек, который был изгнан из круга забот героев трагедии, возвращается в него силой искусства.

Короче говоря, созерцание трагедии с его особым вниманием к телесной уязвимости – это эффективное средство преодоления сегментации в социальной жизни^[405]. Даже если прямо сейчас у привилегированных людей есть возможности, которые сильно отличаются от возможностей менее привилегированных, трагедия (в которой главными героями обыкновенно являются привилегированные люди) напоминает им, что ужасные бедствия – это общая участь всех, даже самых привилегированных. Это особенно заметно в «Филоктете», но во многом присуще жанру в целом, сама структура сюжета в котором подчеркивает общую человеческую уязвимость.

Поскольку трагедия подчеркивает общие человеческие страдания, в ней также есть движение вовне или ко всеобщему, которое призвано исправить ограниченный фокус, слишком характерный – как показывает исследование Бэтсона – для сострадания. Мы сказали, что из-за этой ограниченности эмоциональный опыт должен всегда находиться в диалоге с хорошими моральными принципами; но мы также отметили, что было бы хорошо, если бы сам эмоциональный опыт прокладывал мост ко всеобщему. Таким мостом является трагедия. Нам все еще нужно выстроить диалог с принципами, но она помогает нам выйти на него из наших более ограниченных и конкретных симпатий^[406]. По сути, она может привести нас к эмоциям, которые зависят от принципов в том смысле, в каком это понимает Ролз, но сохраняют энергию и символическую точность искусства.

Наконец, трагедия порождает ценный диалог о вине и социальных изменениях. Почему Филоктет страдал? Из-за бессердечия тех, кто оставил его без помощи. Почему страдали троянки? Потому что изнасилование и рабство – общий удел покоренных народов. Хотя некоторые философы считали, что трагедия выражает смирение или чувство неотвратимой неизбежности, афинская трагедия гораздо чаще становилась причиной критического волнения, заставляя людей задуматься о том, насколько наблюдаемые страдания действительно являются результатом того, что нельзя изменить, а насколько – результатом плохого человеческого поведения^[407]. Трагедия действительно показывает пределы человеческих амбиций, но не таким образом, который ведет к параличу воли и замалчивает трудные вопросы о вине, ответственности и возможности перемен.

III. ТРАГИЧЕСКИЕ ДИЛЕММЫ И ОСНОВОПОЛАГАЮЩИЕ ПРАВА

Все общества, какими бы достойными и стремящимися к справедливости они ни были, сталкиваются с трудным выбором. Поскольку общества, которые мы рассматриваем, защищают множество прав всех граждан, рассматривая каждого человека как ценного самого по себе и заслуживающего заботы, иногда возникают случаи, когда множество этих ценностей вступают в конфликт друг с другом^[408]. Трагедия уже помогла гражданам научиться определять ключевые возможности, которые должны быть обеспечены каждому, поскольку их отсутствие создает особенно серьезное препятствие для жизни, совместимой с человеческим достоинством. Но она вносит еще один важный вклад: трагедия способствует пониманию этих конфликтов и пределов некоторых общих подходов к ним. Хотя идея ценностного конфликта занимает особое место в древнегреческой трагедии, она одинаково хорошо чувствует себя в Индии, поскольку ценностный конфликт находится в центре великого эпоса «Махабхарата». Давайте обратимся к ключевому моменту этого повествования.

Арджуна стоит во главе своих войск. Вот-вот начнется грандиозная битва. На его стороне Пандавы, царская семья, возглавляемая старшим братом Арджуны, законным наследником трона. На другой стороне Кауравы, двоюродные братья Арджуны, узурпировавшие власть. Все более или менее приняли ту или иную сторону, и Арджуна видит, что многие на стороне врага – ни в чем не виноватые люди, к которым он испытывает привязанность. В грядущей битве ему придется убить как можно больше из них. Как может быть правильным путь, который предполагает попытку предать смерти стольких родственников и друзей? Как, с другой стороны, может быть правильным путь отказа от своей стороны и от своего семейного долга?

И узрел Партха стоящих там отцов и дедов, наставников, дядей, братьев, сыновей, внуков, друзей,

Тестей и товарищей в обоих воинствах. Всех тех родичей увидев, что расположились [там], сын Кунти,

Великой жалостью охваченный, так молвил, горестный.

Арджуна сказал:

Когда я вижу этих родных мне людей, о Кришна, сошедшихся здесь и готовых сражаться,

Опускаются руки мои и пересыхают уста, трепет охватывает меня и волосы вздымаются на теле,

[Лук] Гандива из руки выпадает, жар палит кожу, и я не могу стоять твердо, и мысль моя словно блуждает.

Неблагоприятные знамения вижу я, о Кешава, и не предвижу блага от убиения близких своих в бою.

[…]

Поэтому не должно убивать нам сынов Дхритараштры и [других] родичей. Как мы сможем быть счастливы, после того как убьем своих, о Мадхава?

[…]

Молвив так, поник среди битвы Арджуна, склонившись ко днищу своей колесницы, лук со стрелами бросивший, с душою, горестью омраченной.

[…]

Как буду я в битве слать стрелы в Бхишму и Дрону, о Губитель Мадху, в обоих, поколения достойных, о истребитель врагов?^[409]

Арджуна задает себе не один, а два вопроса. Первый вопрос, который я назову очевидным, – это вопрос о том, что он должен делать. На этот вопрос может быть трудно найти ответ. И трудно сказать, каким образом лучше всего получить на него ответ. По этому вопросу Арджуна и его советник Кришна резко расходятся во мнениях: Кришна рекомендует целенаправленно исполнить долг, не думая о неприятных последствиях, Арджуна предлагает тщательно обдумать все возможные последствия^[410]. Нетрудно, однако, понять, что на этот вопрос обязательно нужно ответить, поскольку необходимо что-то предпринять, и даже бездействие здесь является своего рода действием. И в этом смысле вопрос очевиден: его необходимо задать в результате сложившейся ситуации. Арджуна не может быть верным и преданным главой своей семьи и одновременно спасать жизни друзей и родственников, выбравших другую сторону. Он должен сделать выбор.