Как человеку перестать быть таким? Отчасти, как настаивал Руссо, мы действительно должны совершенствовать свое практическое мастерство: подобно другим животным, люди могут стать гораздо менее беспомощными, чем они являются поначалу. Уверенность в том, что человек в какой-то степени может сам удовлетворить свои потребности, устраняет необходимость в порабощении других. И все же ужас беспомощности на ранних этапах жизни младенца оставляет свой след, и неудивительно, что многие люди поддаются соблазнительной фантазии о завершенности, никогда до конца не принимая реальность других. Что-то должно произойти в эмоциональной сфере, чтобы развеять или изменить эту фантазию. И жизнь уже предоставила материал для этих изменений. Обратите внимание на эту любовь к свету и, в более общем смысле, на это великодушное движение ума, направленное вовне, которое находит мир увлекательным и любопытным и одновременно разумным и эмоциональным: мир воспринимается достойным любви. Каким-то образом такое отношение может сочетаться и часто сочетается с эмоциями облегчения и благодарности, чтобы сделать родителя (или родителей), обеспечивающих уют и пропитание, объектами удивления и благодарности. Именно это направленное вовне эротическое движение к миру и его заманчивым объектам (которое мы уже можем назвать удивлением и которое мы можем назвать любовью, по крайней мере в зачаточном состоянии[234]) оказывается решающим фактором в движении младенцев за пределы замороженного состояния нарциссизма, которое изображает Пруст.
В какой-то момент – вероятно, в конце первого года жизни – младенцы начинают осознавать взрослых в своем мире как целостных людей. Радость воссоединения теперь многосложна: дети не просто получают от своих родителей защиту и питание, но также играют с ними, постепенно развивая способность «читать их мысли». Игры, в которые они играют со своими родителями, сами по себе приятны, что усиливает представление ребенка о мире как о приятном месте. Диалог, который развивается между родителем и ребенком, демонстрирует бóльшую (и возрастающую) утонченность и восприимчивость. Благодаря диалогу ребенок учится как читать лица, так и «читать мысли», то есть симпатически принимать перспективу другого человека[235]. Удивление от поразительности другого движет и направляет любопытство, а любопытство ведет ко все более изощренным попыткам чтения мыслей. Но в то же время дети начинают осознавать, что их гнев и разочарование направлены на одного и того же целостного человека, который одновременно является объектом восхищения и наслаждения. Это осознание собственной агрессии вызывает сильную тревогу, и это еще один момент в развитии, когда личность может просто закрыться, перестать двигаться вовне – из-за страха перед ущербом, который может нанести собственная агрессия[236].
Предположим, однако, что, как это часто бывает, родитель или родители всегда остаются любящими, показывая, что они не были уничтожены ненавистью младенца. Это постоянство ослабляет беспокойство, потому что младенец начинает осознавать, что его потребности будут удовлетворены на регулярной основе. Это также дает младенцу ощущение постоянной радости: чувство безопасности, когда младенца держат на руках, и веселье от игры не прекращаются, несмотря на вспышки разрушительной силы. И это также открывает новую возможность: младенец действительно может что-то дать своей матери, радуя ее и проявляя привязанность. Выдающийся психоаналитик и практикующий врач Дональд Винникотт, обладавший невероятной эмпатией по отношению к младенцам, описывает этот «благоприятный цикл» в классическом эссе «Способность проявить заботу»[237]. «Благоприятная среда», необходимая для развития заботы, не является чем-то особенным, и часто она уже присутствует. Родитель или родители должны быть поблизости и должны «пережить эпизоды, вызванные инстинктом». Функция «матери» (Винникотт всегда подчеркивал, что это функциональное понятие, и им можно обозначать родителя любого пола) в том, чтобы «продолжать быть самой собой, быть эмпатичной в отношении своего ребенка, быть рядом, чтобы принять спонтанный жест и обрадоваться» (76). При таких обстоятельствах – которые явно включают в себя то, что родитель любим младенцем и просто находится рядом, – у младенца появляется уверенность в том, что он может сделать что-то хорошее для любимого родителя несмотря на агрессию. И тревога постепенно превращается в морально окрашенное чувство вины за агрессивные импульсы. Отношение ребенка к родителю становится нравственным.
Но разве не могли мораль и правила справедливости сделать эту работу самостоятельно? Разве мы не можем представить себе младенцев, приходящих к осознанию того, что у родителей есть права и что эти права следует уважать даже без любви? Что ж, мы можем попытаться представить себе такую семью, в которой правила безжизненны и лишены любви. Но такой семье не хватало бы доверия, спонтанности и творческого чувства взаимности, которое дети развивают, по Винникотту в «благоприятном цикле». Неясно, может ли мораль такого рода быть стабильной, поскольку она была бы пронизана подозрением и недоверием, и она скорее будет жесткая, а не гибкая. Более того, младенчество действительно болезненно: сначала боль от недостатка и разочарования, а затем боль от осознания собственных агрессивных побуждений по отношению к тем, кто любит и заботится о тебе. Из-за этой боли существует постоянный риск закрыться, уйти в нарциссизм, рассматривая других только как инструменты. Нарцисс может понимать правила и следовать им, но они окажутся безжизненными и крайне нестабильными.
Как и на первой стадии тревоги, на помощь должна прийти любовь. Только любовь приближает младенца к творческой взаимности, к такому эмпатичному принятию точки зрения другого, которое делает возможным выражение искренней заботы, а не проявления ее в жестких формулах. Возможность для заботы создается в первую очередь привлекательным поведением родителя (поддерживающим, не пугающим, чутким).
Что под любовью подразумевают психологи и что подразумеваю я? Отношения, которые они описывают, включают в себя восхищенное признание другого как ценного, особенного и интересного субъекта; стремление понять точку зрения другого; веселую и взаимную игру; обмен и то, что Винникотт называет «тонким взаимодействием»; благодарность за ласковое отношение и чувство вины за собственные агрессивные желания или действия. И наконец, центральное место в отношениях любви занимают доверие и прекращение тревожной потребности в контроле. (Без всего этого вряд ли могло бы быть веселье и «тонкое взаимодействие».) Только через доверие к ненадежному миру и людям в нем можно однажды найти выход из удушающего нарциссизма, если человек его вообще находит. Но доверие не может быть сформировано только на основе правил справедливости; на самом деле оно имеет мало общего с такими правилами. Доверие возможно благодаря любвеобильному отношению родителя вкупе с удивлением, любовью и творчеством ребенка, которое в конечном счете корнями уходит в удивление ребенка светом, в его эротическое любопытство, направленное вовне.
По сути, это идея, лежащая в основе религии человечества Тагора, в согласии («да») в опере Моцарта и в основе этой книги: как выразили это Моцарт и да Понте, «После многих треволнений, бурных сцен и приключений общей радостью, весельем должно день закончить нам!».
Разницу между моралью, порожденной правилами, и моралью, выросшей из любви, можно увидеть, например, в фильме «Белая лента» Михаэля Ханеке. Это ужасающая картина о Германии между двумя мировыми войнами. За исключением школьного учителя, который дает фильму моральный ориентир, все молодые люди в нем выросли в авторитарных и лишенных любви семьях[238]. Они на словах придерживаются правил справедливости, но не понимают их значения, и каждый из них, похоже, несет с собой огромное бремя нерастраченной агрессии и ненависти – тех самых стимулов, которые могли бы найти творческий выход в отношениях, основанных на взаимной любви. В одной семье детей заставляют носить белые ленты как напоминание о невинности, которую каждый из них по-своему потерял. Эта лента становится знаком вечной и непреодолимой вины. В то время как школьный учитель влюблен в свою невесту Еву, наполняя свои дни творческими замыслами навестить и порадовать ее, городские дети превращают свою боль в акты садизма. Так, отсутствие любви приводит к двум разным проблемам: у детей нет никаких конструктивных способов управлять своей собственной агрессией, и они никогда не станут способными наделять правила внутренней жизнью. Хотя этот фильм – страшный сон, это страшный сон о реальности, как свидетельствуют исследования Теодора Адорно о немецкой семье[239].