Исследования человеческих младенцев показали, что люди с самого раннего возраста, еще до социального обучения, хорошо подготовлены в этом отношении. Как и многие животные, они демонстрируют эмоциональную заразительность, связанную со склонностью к мимикрии[209]. Но они быстро переходят к принятию иной перспективы и эмпатии: с самого раннего возраста они искусно «читают мысли»[210] и быстро учатся различать собственную боль и боль другого человека. Младенцы больше плачут под записи плача других младенцев, чем под любые другие звуки, и больше, чем под записи своего собственного плача[211]. То есть можно сказать, что они уже испытывают эмоцию сострадания. К десятимесячному возрасту они начинают спонтанно помогать и утешать, а к двум годам – демонстрировать признаки вины после того, как причинили кому-то вред. (Девочки проявляют больше такого поведения, чем мальчики того же возраста[212].)
Наконец, интереснейшие открытия Пола Блума показывают, что идея вины и эмоции, основанные на этой идее, прочно закрепляются примерно к двенадцати месяцам. В своих экспериментах Блум демонстрирует детям два поведения на примере кукол: в первом случае куклы оказывают помощь, а во втором – совершают эгоистичные действия. В подавляющем большинстве дети предпочитают первое действие второму[213]. Они также предпочитают помощника нейтральному персонажу, а нейтрального персонажа – подлому. Но затем он показывает им четыре более сложных сценария: а) «помощник» получает вознаграждение от другого персонажа; б) «помощника» наказывает другой персонаж; в) «подлец» (персонаж, который причинил вред другому) получает вознаграждение от другого персонажа; г)«подлеца» наказывает другой персонаж. Исследователи выяснили, что, несмотря на общее предпочтение «хороших» персонажей «плохим», детям нравился «плохой» (подлый) персонаж, когда он сам наказывал за плохое поведение. Следовательно, у детей есть не только способность к эмоциональному заражению вкупе с эмпатией и сострадательными эмоциями, у них также есть чувство вины, которое способствует состраданию или подавляет его. Все это есть у человека еще до социального формирования, и это дает нам дополнительные возможности.
Важнейшим ресурсом, который опять-таки явно отсутствует у животных, является человеческая способность к беспристрастности и наше признание того, что пристрастность является этической проблемой. (Блум называет это «ядром зрелой морали».) Эта часть человеческой культуры, однако, не проявляется в поведении младенцев. Младенцы, как и нечеловеческие животные, предвзято относятся к себе подобным. Они предпочитают лица наиболее знакомого расового типа, чем незнакомых; они предпочитают носителей своего языка носителям иностранного языка[214]. Пол Блум заключает: «Аспект морали, которым мы действительно восхищаемся – ее всеобщность и универсальность, – является продуктом культуры, а не биологии»[215].
Какие типы ограниченности должна в особенности преодолеть культура? Бэтсон показывает, что нет никаких внутренних ограничений для эмпатичной заботы о людях, находящихся на большом расстоянии, при условии что их трудное положение описано достаточно ярко[216]. Также человеку не обязательно предварительно испытывать то, что вызывает беспокойство[217]. Однако иные ограничения, весьма вероятно коренящиеся в нашем животном наследии, делают сострадательную заботу не совсем соотносимой с тем, чего требовала бы любая разумная мораль. Во-первых, обеспокоенность чем-либо носит неустойчивый и непостоянный характер, а со временем часто ослабевает и, следовательно, не позволяет поддерживать усилия по оказанию помощи, необходимые для решения старых проблем[218]. Что еще более тревожно, люди часто поступают аморально по своим собственным соображениям в результате сострадания, вызванного эмпатией. Услышав яркий рассказ о трудном положении другого человека, люди в большинстве случаев пренебрегают принципом справедливости, который они сами поддержали, – как в вопросах, связанных с тривиальным поощрением, так и в вопросах жизни и смерти (донорство органов). Они, скорее всего, отдадут предпочтение человеку, историю которого они представили себе, чем кандидатам более достойным, как того требует принцип справедливости, с которым они до этого были согласны[219]. Можно сказать, что у людей есть две системы суждений: система, основанная на воображении и занятии иной перспективы, и система, основанная на принципах[220]. (Это не соответствует хорошо известному в психологии различию между «Системой 1» как неопределенным и квазиинстинктивным набором реакций и «Системой 2» как основанной на осознанном решении. Воображение может включать в себя сознательные усилия, направленные на прояснение; а применение правил может быть рефлекторным и непреднамеренным. Хотя очень часто две эти способности дополняют друг друга (воображение демонстрирует значение случаев, рассматриваемых в соответствии с принципом, для человека), между ними есть различия и даже некоторый конфликт.)
Поэтому мы не должны рассматривать сострадание как некритическую основу общественного выбора. Эмоциональный фундаментализм так же опасен, как и пренебрежение эмоциями. Однако мы также не должны отказываться от содержания сострадания, иначе наши принципы рискуют лишиться значимости и мотивационной эффективности. Мы должны выстроить постоянный и внимательный диалог между живым воображением и беспристрастным принципом, находясь в поиске лучшего и наиболее последовательного сочетания, постоянно задаваясь вопросом о том, что мы имеем право дать тем, чью ситуацию мы представляем себе достаточно ярко и, напротив, насколько нам нужно следовать беспристрастному принципу. И также мы должны очень постараться построить мост от яркого представления единичного случая к беспристрастному принципу, бросая вызов воображению, напоминая людям, что трудное положение, на которое они реагируют в одном живо описанном случае, на самом деле куда масштабнее. Публичная культура сострадания должна быть связана как диалогом, так и мостом.
Обращаясь к нашему животному наследию, мы видим некоторые зачатки моральных ориентиров, поддерживающих справедливые институты; но мы также видим множество ограничений, которые мы должны попытаться преодолеть, и для этого в нашем распоряжении как биологические, так и культурные возможности – по крайней мере, в теории.
Думая об этих собаках и слонах и об альтруистичных шимпанзе и бонобо, изученных де Ваалем[221], мы замечаем, что в их мире нет крайне дурных склонностей, которые, очевидно, присутствуют в мире людей. В «Эффи Брист» пес Ролло представляется морально превосходящим существом. В отличие от отца и матери Эффи, он не лишен сострадания к болезни и преждевременной смерти Эффи из-за искаженного суждения о вине, согласно которому «падшая женщина» не достойна родительской любви. Какому нечеловеческому животному пришла бы в голову такая странная идея? Аналогично Лупа и Ремус показали Джорджу Питчеру безусловность любви, которую он не испытал в своем детстве, поскольку он руководствовался суровыми и достойными сожаления представлениями о вине, в частности – религиозной доктриной о том, что больные дети сами виноваты в своей собственной физической болезни из-за моральной несостоятельности. Обладая в общем ценной способностью видеть в себе существ, способных делать выбор, следуя одним склонностям и подавляя другие, мы также способны приписывать другим существам неправильный выбор, и на этом основании мы подавляем наше сострадание. Эта способность размышлять о вине и выборе, как правило, является полезной, необходимой частью нравственной жизни. И все же она может привести к серьезной ошибке.
Иногда все идет не так, потому что люди хотят отгородить себя от требований, предъявляемых другими. Очень удобно, таким образом, обвинять бедных в их бедности и отказываться от сострадания по этой причине. Если мы будем размышлять в таком духе, нам не придется ничего делать с положением бедных[222]. Иногда несовершенные социальные традиции играют деформирующую роль: идея о том, что женщина, занимающаяся сексом вне брака, навсегда запятнана, недостойна дружбы и любви, была важной культурной установкой в Германии XIX века; и именно она мешает Бристам реагировать на страдания своей дочери. Хотя в случае Питчера искаженные суждения в корне своем религиозны, и хотя наши воображаемые нации согласились уважать широкий спектр религиозных и светских всеобъемлющих учений, которыми руководствуются разумные граждане, – доктрина о том, что дурное поведение детей является причиной их физических недугов, конечно же, является необоснованной доктриной. И наши нации имели бы право отказаться от нее через публичную риторику и государственное образование. Очевидно, что на суждение о вине влияет множество искажений, и найти одну-единственную причину этих искажений невозможно.