А начать следует с нечеловеческих животных, потому что они могут многое рассказать нам о нас самих[173].
В сентябре 2010 года в Западной Бенгалии (Индия) два слоненка оказались в ловушке на железнодорожных путях, когда стадо пересекало железнодорожную линию посреди густого леса. Услышав звук быстро приближающего поезда, пять самок повернули назад, чтобы окружить детенышей, пытаясь их защитить. Все семеро погибли. (Поезд двигался со скоростью 69 км/ч, несмотря на ограничение в 39 км/ч.) Остальные члены стада остались на месте происшествия, наблюдая за мертвыми и умирающими сородичами[174].
Животные заботятся и скорбят, переживают сострадание и утрату. Они совершают альтруистические действия, по-видимому, мотивированные сильными эмоциями. На сегодняшний день нам многое известно об этих сферах поведения животных, и мы можем дать прочно обоснованные предположения об эмоциях, которые их питают. Изучая эмоции и эмоциональное поведение сложных социальных животных, таких как обезьяны и слоны, мы узнаем о нашем животном наследии и, следовательно, об имеющихся у нас возможностях. Как говорит Уитмен, у этих животных есть «знамения» нас, и мы должны принять их.
Люди часто отрицают это сходство и связанные с ним возможности обучения. Нам нравится думать о себе как о существах, находящихся «на ступень выше» животных в развитии. Зачастую мы определяем саму нашу человечность через характеристики, которые, как кажется людям, свойственны только нам. (Разум? Мораль? Эмоции, связанные с моралью, такие как сострадание и любовь? Альтруистическое поведение и самопожертвование?) Когда мы думаем о «высших» свойствах, мы обычно говорим о том, чем в превосходной степени обладают люди, опуская то, что у животных развито лучше, чем у нас. Например, мы говорим о вычислительных способностях, но не о пространственном восприятии или остроте слуха и обоняния. История изучения поведения животных омрачена неоднократным отрицанием того факта, что некоторые виды животных обладают определенными способностями, хотя позже было доказано обратное (например, способность использовать орудия труда или выучить язык).
На самом деле, у многих людей в разные эпохи и в разных странах сама мысль о том, что мы, люди, на самом деле являемся животными, вызывает отвращение, как и телесные выделения и запахи, которые напоминают нам об этом родстве. Одного предположения о том, что нашими предками были обезьяны, достаточно, чтобы людям стало плохо от мысли о связи с этими волосатыми, вонючими существами. Гулливер, персонаж Джонатана Свифта, питал крайнее отвращение к животным признакам «еху»: после своего возвращения Гулливер сначала не может вынести даже физического присутствия жены и детей, настолько сильно он ненавидит запах «этого отвратительного животного». Он уже никогда не позволит своей жене и детям прикасаться к своему телу и даже к его еде и питью. И все же большая часть человеческой жизни структурирована сходным отвращением: мы очищаем наши тела от запахов, удаляем волосы на теле и лице, прикрываем наши тела тканью (главная уловка Гулливера, чтобы скрыть от гуигнгнмов свое родство с презираемыми еху) и с особой осторожностью прикрываем наши гениталии, а также скрываем выделительную активность. И в Гулливере гуигнгнмы не признали вонючего волосатого еху только потому, что тот обладал манерами типичного англичанина своего времени.
Отвращение к животному – это не устаревшая эмоция, от которой мы теперь избавились. Когда герой Джона Апдайка Кролик узнает, что его дефектные сердечные клапаны будут заменены клапанами свиньи, он испытывает сильное отвращение. «А ты думал, ты кто, а, чемпион?» – спрашивает его доктор. Кролик ничего ему не отвечает, но думает про себя: «Божье творение, которое Он создал по своему образу и подобию и в которое вдохнул бессмертную душу. Ристалище, где в вечной битве сошлись добро и зло. Ангел-подмастерье»[175]; свои ответы он почерпнул из определенного типа христианской культуры, однако они в той или иной форме повсеместно встречаются в истории человечества. Конечно, одним из ценных аспектов этой культуры является то, что она учит нас идее незаменимой уникальности и достоинства каждого человеческого существа; и с этой частью размышлений Кролика я согласна. Но есть иная сторона – отвращение к животному началу нашего тела, которое глубоко проблематично. Образ человека как «ангела-подмастерья» заставляет многих людей отказываться от самой идеи, что через изучение обезьян и слонов мы можем лучше узнать себя. Они считают, что заниматься такими исследованиями – значит отрицать наличие души, религиозные представления о происхождении жизни и, возможно, даже особую повелительную силу самой морали.
Однако исследования поведения животных не подразумевают ничего подобного. Все, что оно подразумевает, – узнать и изучить как можно больше, и поэтому кажется неразумным полагать, что, культивируя невежество в общественной сфере, мы тем самым защищаем чувства людей. Более того, лучшие в своем деле теоретики, изучающие различия между людьми и животными, не выступают с резкой критикой понятия «души»[176]. Политическая культура, приверженная общей морали человеческого достоинства, все еще может основывать свою стратегию на научных открытиях в этой области, если она воздерживается от преждевременных выводов о том, что может или не может быть доказано в вопросах, которые разделяют людей по религиозному или нерелигиозному признаку.
Ученые, изучающие приматов и слонов, и исследователи, проводящие дополняющую работу с человеческими младенцами, могут дать нам три типа понимания, в которых мы остро нуждаемся. Во-первых, мы нуждаемся в чувстве общности, связывающем нас с другими животными. Это чувство может рассматриваться как наше эволюционное наследие, «наши знамения», о которых пишет Уитмен, хотя мы, конечно, должны расширить рамки нашего исследования, включив туда виды (например, слонов), с которыми у нас нет прямой эволюционной связи, поскольку само по себе понимание разнообразия природы познавательно. Изучение животных – это не просто исследование нашей собственной истории: как изучение других культур, изучение животных проливает свет на нас самих через исследование того, как другая группа разумных существ упорядочила этот мир. Некоторые «знамения», которые мы получаем от животных, предоставляют нам возможности, другие – ограничения. А изучение социального поведения животных само по себе ценно, поскольку он является признанием нашего собственного животного начала, отрицать которое лицемерно.
Во-вторых, сравнивая поведение животных с тем, что психология говорит нам о поведении человека, мы можем понять, насколько и в чем люди действительно особенный вид и какими возможностями для морального поведения мы можем обладать, которых нет у обезьян. Когда «точка соприкосновения» показывает нам нашу ограниченность – например, ограниченное сочувствие – мы можем задуматься над тем, а есть ли у нас особые возможности для преодоления этого препятствия.
В-третьих, изучение животных также напоминает нам о некоторых изъянах и болезнях, характерных для человеческого состояния. Уитмен упоминает чрезмерное чувство вины, маниакальную жадность и фанатизм. Но мы можем добавить к этому списку кое-что еще. Полный отвращения образ жизни, изображенный Свифтом, не очень перспективен в качестве основы для политического сообщества; тем более когда в повествовании Гулливера мы замечаем мотивы, которые то и дело повторяются в истории предрассудков и дискриминации (отказ есть из одной тарелки, отвращение к якобы «грязным» телесным выделениям женщины).
Стоит также иметь в виду характерные именно для человека недостатки, описанные в финале трагического романа Теодора Фонтане «Эффи Брист». Жизнерадостную шестнадцатилетнюю девушку Эффи родители выдали замуж за доброго, но лишенного чувства юмора мужчину намного старше нее; он увозит ее жить в мрачный дом на берегу Северного моря. Одинокая и испуганная, она позволяет надавить на себя, чтобы завязать короткий роман с заезжим ловеласом, но немного спустя прекращает его из чувства вины. Вскоре ее муж получает должность в Берлине, у них появляется ребенок и на какое-то время их брак становится счастливым, пока муж не обнаруживает записку, явно свидетельствующую о романе Эффи восьмилетней давности. И несмотря на то что он хочет простить Эффи, он чувствует, что нормы мужской чести требуют от него, чтобы он отрекся от своей жены и сразился на дуэли с ее любовником, которого он в итоге и убивает. Родители Эффи, боясь общественного осуждения за родство с падшей женщиной, отказываются принимать ее почти до конца ее жизни. Когда Эффи умирает, они не в состоянии оплакивать свою дочь. И только верный ньюфаундлендский пес Ролло, ничего не знающий о падших женщинах и социальной стигматизации, любит ее до самого конца. Безутешный, он лежит на могиле своей хозяйки. У отца Эффи возникают смутные представления о том, что Ролло лучше их. Он спрашивает свою жену – не является ли собачий инстинкт более здравым, чем их ошибочное суждение. Родительская любовь сама по себе хороша, но их любовь была перекрыта социальными условностями, которые изображают Эффи как «плохую» женщину, а ее страдания заслуженными. Их сердца холодны; а сердце Ролло – нет.