Зависть, властолюбие, стяжательство и связанные с ними враждебные влечения тотчас же обращаются против его природного довольства самим собой, когда он находится среди людей. И для этого вовсе не нужно, чтобы последние погрязли во зле или подавали соблазнительные примеры. Вполне довольно и того, что они существуют, что они его окружают и что они люди, – чтобы губить моральные задатки друг друга и взаимно становиться дурными (Кант 1994, 98).
Кант выдвигает сильный тезис. Хотя он, конечно, слишком оптимистично относится к возможностям многих людей в мире удовлетворять телесные потребности, он, безусловно, прав, утверждая, что простое удовлетворение не является главной причиной плохого поведения. Даже когда у людей есть еда и дом, даже когда у них есть здравая уверенность в других предпосылках благополучия, они все равно ведут себя плохо и нарушают права друг друга. И несмотря на то что пресоциальную склонность трудно доказать, Кант абсолютно прав, предполагая, что люди не нуждаются в специальном социальном обучении, чтобы вести себя плохо. И они ведут себя плохо, даже несмотря на лучшее социальное обучение.
Радикальное зло может быть врожденной склонностью, или склонностью, вырастающей из общих структурных особенностей человеческой жизни, с которыми ребенок сталкивается до знакомства с какой-либо конкретной культурой, или же оно есть в каждой конкретной культуре. Судя по всему, Кант говорит о врожденной склонности. Но общий смысл его тезиса сохранится, если мы подчеркнем, что врожденные склонности проявляются благодаря общим структурным особенностям человеческой жизни (смертности, нужды, различного рода взаимозависимости). И склонности к плохому поведению, скорее всего, являются результатом взаимодействия этих внутренних склонностей со структурными особенностями человеческой жизни.
Но несмотря на всю привлекательность, описание Кантом радикального зла недостаточно полное. Конечно, хорошо отметить, что в человеке есть такие склонности, что присутствие других людей заставляет его проявлять конкуренцию и вести себя агрессивно. Однако Кант мало говорит о природе агрессии и конкуренции. Возможно, он полагает, что здесь больше нечего сказать: радикальное зло – это просто склонность вести себя конкурентно и пренебрегать моралью в присутствии других людей. Но нам есть что добавить к этому. Кант даже не утруждается выделить достаточно широкий спектр различных видов плохого поведения: он говорит о зависти и соперничестве, но умалчивает о расовой и этнической ненависти, желании унизить и оскорбить, о любви к жестокости ради самой жестокости.
Что кроется за тревожным духом соперничества, который Кант называет «радикальным злом»? В отличие от Канта мы должны признать, что «животное начало» (наше общее животное наследие) – это как минимум часть проблемы. Наше относительно узкое представление о том, кто из других людей имеет для нас значение, очевидно, формируется на протяжении жизни, и в какой-то степени оно может меняться под влиянием обучения. Однако корни этого представления находятся в структуре воображения и привязанности, которые являются частью нашего вероятного эволюционного наследия, что позволило выжить человечеству как виду. Мы отказались от многих аспектов этого наследия (например, нам не кажется, что правильно бросать на произвол судьбы пожилых людей и людей с ограниченными возможностями, как обыкновенно поступают животные со взрослыми и немощными особями). Мы должны стремиться в некоторых отношениях превзойти это наследие, преследуя цель беспристрастности, которую люди могут достичь только через культуру и мораль. В третьей части мы рассмотрим, как этого можно достичь. Но мы в то же время согласны с Кантом в том, что животное начало – не единственная и даже не главная наша проблема: истоки групповой ненависти, стигматизации и отчуждения следует искать в структурах, присущих только человеческой жизни.
Все существа рождаются слабыми и нуждающимися в заботе, и все они стремятся как к пропитанию, так и к безопасности. (В какой-то степени это две не зависящие друг от друга потребности: эксперименты показали, что даже обезьяны, в случае если источник пропитания искусственно отделен от источника комфорта, проводят больше времени в объятиях, а не за приемом пищи[231].) Однако у людей довольно странный тип младенчества, не имеющий аналогов в мире животных. У всех других животных навыки выживания начинают проявляться с самого рождения – умение стоять, передвигаться, активно искать пропитание и безопасность; когнитивная зрелость (способность четко определять поле восприятия, выделяя в нем плохое и хорошее) и телесная зрелость развиваются у них в тандеме. К моменту, когда у существа появляется четкое представление о своих практических целях, у него также появляются ресурсы для их достижения.
Человеческая жизнь складывается совершенно иначе. Отчасти из-за большого размера человеческой головы, накладывающей серьезные ограничения на внутриутробное развитие плода, люди рождаются в состоянии физической беспомощности, которого нет ни у одного другого вида. Новорожденный жеребенок, неспособный встать на ноги, вскоре умрет. Человек способен встать на ноги не раньше десяти месяцев после рождения и начинает ходить (с трудом) в возрасте около года. Членораздельная речь тоже ограничена физическими возможностями (хотя кажется, что языку жестов можно научиться гораздо раньше). Между тем младенцы обладают когнитивными способностями, которые все более высоко оцениваются специалистами по мере того, как психологи находят новые способы проверки когнитивных способностей, не зависящих от речи или движений. Вскоре после рождения младенцы в состоянии различать многие аспекты поля восприятия: например, отделять запах молока своей матери от запаха молока другой матери в течение первых двух недель жизни. Способность отличать себя от других и «читать» мысли других активно развивается, как показывает Блум, в течение первого года жизни. Получается, что человеческие младенцы одновременно очень умны и совершенно беспомощны – сочетание, которое формирует эмоциональное развитие, и не всегда в лучшую сторону.
В самом начале младенец воспринимает себя как рассеянный центр переживаний, на который воздействуют различные внешние силы, добрые и злые. Психолог Дэниел Стерн описывает голод младенца языком, который посредством образов очень точно передает то, что мы могли узнать из экспериментов (бóльшая часть этого представлена в работе Стерна):
Надвигается буря. Свет становится металлическим. Облака, марширующие по небу, распадаются на части. Кусочки неба разлетаются в разные стороны. В тишине ветер набирает силу. Слышны проносящиеся звуки, но нет никакого движения. Ветер и его звук разделились. Каждый урывками гоняется за своим потерянным партнером. Мир распадается. Что-то должно случиться.
Растет беспокойство. Оно исходит из самого центра и превращается в боль. И именно в центре разражается буря. В самом центре она усиливается и превращается в пульсирующие волны. Они подхватывают боль, вынося ее наружу, а затем снова возвращают ее обратно…
Бушующие волны обволакивают все. Мир воет. Все взрывается и разрывается, а затем свертывается и устремляется обратно к узлу агонии, которая не может длиться долго, но длится[232].
Как отмечает Стерн, это описание отражает силу голода – переживания, которое пронизывает всю нервную систему, нарушая все, что происходило раньше, и навязывая свои собственные ритмы и ощущения. Эти ощущения влияют на все: движение, дыхание, внимание, восприятие. Такой опыт дезорганизовывает мир, разрывая внимание и даже нарушая нормальный ритм дыхания. Более того, дыхание и плач не согласуются между собой, и также не согласуются между собой движения рук и ног. Наконец, раздается пронзительный крик с большим глотком воздуха. Согласованность крика и глубокого вздоха дает мгновенное облегчение, но агония продолжает нарастать.
Некоторое время спустя «голодная буря» стихает, когда младенца начинают кормить грудью:
Тут же мир становится окутанным. Он становится меньше, замедляется, становится более нежным. Оболочка отталкивает огромные пустые пространства. Все меняется. Возникает слабое обещание. Пульсации взрыва и свертывания укрощаются. Но они все еще там, все еще дикие, все еще готовые прорваться.