Случай «Б» – это крайность, ошибка в ходе развития ребенка, которая встречается довольно редко, поскольку большинство родителей все же получают удовольствие от полноты существования своих детей. Винникотт любил подчеркивать этот факт, отчасти для того, чтобы убедить реальных родителей, что нет необходимости в совершенстве, чтобы тем самым облегчить их тревогу. Однако он также подчеркивал, что человеческая жизнь неотъемлемо сопряжена с тревогами и трудностями, и назвал это «присущей человеку трудностью в установлении контакта с внешней реальностью». Стремление к контролю и нежелание доверять постоянно встречаются в мире, который таит в себе всевозможные сюрпризы и в котором осознание собственной хрупкости и в конечном счете смертности придает новый смысл чувству отсутствия контроля по мере того, как жизнь продолжается. Поэтому развитие человека – это непрерывный процесс, и на каждом этапе требуются источники игры и воображения, чтобы укрепить доверие, взаимность и уважение к отдельному миру других людей.
В какие игры играют люди по мере взросления? Как Винникотт сообщает пациенту «Б», один из ответов – любовь. В самых успешных человеческих взаимоотношениях, будь то семейных, дружеских или эротических, есть элемент «тонкого взаимодействия». Но эти отношения также являются источниками стресса, и поэтому, по мнению Винникотта, важно иметь «потенциальное пространство», в котором можно сыграть роли и опробовать разные варианты развития событий без реального стресса в жизни: мир искусства и культуры. Поскольку «задача принятия реальности никогда не завершается, [и] ни один человек не свободен от напряжения, вызванного необходимостью соотносить внешнюю и внутреннюю реальность… облегчение этого напряжения обеспечивается промежуточной областью, которая не находится под угрозой. ‹…› Эта промежуточная область, наполненная удовольствиями, находится в непосредственной связи с игровой областью маленького ребенка, который «потерялся» в игре»[245]. И действительно если мы зададимся вопросом «Где мы находимся? Где мы живем?», то ответ заключается в том, что мы проводим большую часть нашей жизни в «потенциальном пространстве» воображаемых возможностей. Это «потенциальное пространство» не является ни частным внутренним опытом, ни чистой внешней реальностью: это то, что становится посредником между ними, «продукт опыта отдельного человека (младенца, ребенка, подростка, взрослого) в определенном контексте»[246]. Винникотт подчеркивает преемственность между детским игровым опытом и участием взрослых в культуре:
Как увидим далее, я имею в виду наслаждение очень утонченного взрослого человека жизнью или красотой, или абстрактным человеческим изобретением и в то же время творческий жест ребенка, который тянется ко рту матери, трогает ее зубы и одновременно смотрит ей в глаза, видя ее творчески. Для меня игра естественным образом ведет к культурному опыту и действительно лежит в его основе[247].
Таким образом, младенческий опыт доверия, взаимности и творчества во взрослой жизни в самых разных формах реализуется в культуре и искусстве, которые углубляют и обновляют опыт преодоления нарциссизма.
Я начала с утверждения о том, что любовь и игра, которая выражает и углубляет любовь, необходимы, если ребенок хочет выйти из тупика нарциссизма и страха к подлинной заботе о другом существе. Проявлять заботу о другом – это уже достижение. Однако по мере того, как жизнь продолжается, это достижение вряд ли можно назвать стабильным, поскольку осознание слабости и смертности приводит к повторному проявлению нарциссизма. И поскольку нарциссизм остается с нами на всем протяжении жизни, ресурсы, которые позволяют его преодолеть, также должны быть неиссякаемыми в форме все более сложных форм любви, взаимности и игр – в некоторой степени в личных отношениях, но в значительной степени в «потенциальном пространстве» культуры и искусства. Уважение, в основе которого не лежит дух игры и удивления, скорее всего, само по себе будет недолговечным. И чтобы лучше понять этот тезис, мы должны теперь обратиться к главному проявлению «радикального зла» в политических культурах – к отвращению и стигматизации групп.
Люди формируют иерархии. Для Канта «радикальное зло» было в первую очередь связано с соперническим делением на ранги и возникающими вследствие этого препятствиями для признания равного человеческого достоинства. Склонность к формированию иерархий очевидно является частью нашего эволюционного наследия, но нарциссизм, стремление ко всемогуществу и «антропоотрицанию» заставляют иерархию принимать особую форму, которая угрожает жизни любого умеренно справедливого общества.
Ключевой элемент подчинения – это отвращение: люди, находящиеся у власти, вменяют животные характеристики, обыкновенно внушающие отвращение (слизистость, липкость, неприятный запах, связь с гниением или с биологическими жидкостями и экскрементами), другим группам людей – будь то афроамериканцам, женщинам, низшим кастам, евреям или геям, – а потом использует это предполагаемое отвращение в качестве причины для отказа в общении. Справедливое общество должно принять этот синдром во внимание и бороться с ним. «Проецируемое отвращение» вырастает из тех же тревог, из которых вырастает инфантильный нарциссизм. Подобно ему (поскольку оно является частью нарциссизма), отвращение можно преодолеть только духом любви.
К двум или трем годам дети в большинстве случаев уже способны любить небольшое количество людей и доверять им. Тем не менее тревоги, связанные с физической уязвимостью, оказывают свое влияние на протяжении всей жизни. Эти тревоги кристаллизируются в выработанной в этот период эмоции отвращения. Как показывает большое количество экспериментальных исследований, отвращение, по крайней мере, в первую очередь является негативной реакцией на субстанции с выраженными телесными характеристиками – липкость, плохой запах, вязкость, слизистость, гниение. Даже в этих простых случаях, когда объекты отвращения действительно обладают приписываемыми им свойствами, отвращение – это не то же самое, что простая сенсорная неприязнь, поскольку на это чувство очень сильно влияют представления человека о предмете. Так, даже один и тот же запах вызывает разные реакции отвращения в зависимости от того, говорят ли человеку, что это фекалии или сыр[248]. Идея фекалий, очевидно, является частью того, что делает объект отвратительным. И так происходит везде. Отвращение – это не то же самое, что страх перед опасностью: вещества, которые не являются опасными, могут вызывать отвращение (люди отказываются глотать даже очищенного от токсинов, стерилизованного таракана[249]), не находя при этом многие опасные объекты (например, ядовитые грибы) отвратительными. Таким образом, несмотря на то что отвращение, вероятно, развивалось как грубая, но эффективная эвристика, предостерегающая нас от опасных предметов, ее содержание и функции обладают тонким своеобразием.
Отвращение, как утверждают исследования, связано с идеей загрязнения: оно выражает тревогу о том, что индивид будет заражен употреблением чего-то оскверняющего. Как говорится, ты – это то, что ты ешь. А все «первичные объекты» отвращения – это «напоминание о животном начале»: все наши телесные выделения (пот, моча, фекалии, сперма, сопли, кровь) напоминают нам о нашем сходстве с животными, а трупы напоминают нам о нашей смертности и хрупкости[250]. Таким образом, отвращение тесно связано с более ранней динамикой нарциссизма, всемогущества и антропоотрицания, потому что о беспомощности нам напоминают именно аспекты животности, вызывающие отвращение, а не наши сила и скорость, которые предполагают хорошие возможности, общие у нас с другими животными.
Отвращение к первичным объектам уже является формой антропоотрицания, то есть отрицанием того факта, что мы смертные животные с телами, которые источают запахи и выделения и в конечном счете разлагаются. Однако как таковое отвращение не является абсолютно пагубным, оно имеет даже некоторое положительное значение, уберегая нас от подлинной опасности, даже если оно не может идеально распознать, что же является опасным. Но поскольку чувство отвращения формируется на поздних этапах развития (оно появляется не раньше приучения к туалету), у обществ есть больше, чем обычно, возможностей повлиять на его содержание и распространить его на другие объекты. Поэтому ни в одном обществе отвращение не ограничивается «первичными объектами»[251].