Было бы не лишним пойти дальше, исследуя более широкие отношения между эстетическим и политическим, размышляя о том, что заставляет злободневное произведение пережить свое время, какой уровень психологической глубины или человеческой проницательности.
На сегодняшний день уровень грамотности в Индии недостаточен, чтобы иметь программу публичных книжных клубов, как в Чикаго: такая программа способствовала бы классовому разделению, а не инклюзии. Фильмы стали бы более подходящим выбором для местных дискуссионных групп. И многие группы уже способствуют публичным дискуссиям с помощью музыки и танцев, как это делал Тагор и как это делают бенгальские баулы сегодня. Однако для более узкой аудитории из среднего класса современная индийская литература предлагает множество ценных текстов для публичного обсуждения. Работы таких авторов, как Махасвета Деви, Арундати Рой, Рохинтон Мистри и многие другие, которые писали как на английском, так и на местных языках, способствовали бы обсуждению вопросов касты, класса и пола – я думаю примерно так же, как я описала возможный эффект от прочтения романа Райта в Чикаго, – порождая аналогичное расширение сочувствия и эмоционально насыщенное понимание некоторых основных политических принципов нации. Очень короткий рассказ «Гирибала» Махасветы Деви[449], в котором описываются ежедневные несчастья, с которыми сталкивается очень бедная женщина, мог бы порождать такой же эффект, как иные трагические повествования в других культурах и других эпохах (например, рассказ довольно близок к «Троянкам» Еврипида). Он подходит для проведения публичной дискуссии о свободе воли и уязвимости женщин и, что особенно важно, о том, какие трагедии действительно являются частью человеческой «участи», а какие возникают в результате искаженных социальных установок, которые можно изменить[450].
Конечно, люди могли бы обсуждать все эти вопросы и без вызывающего сильные эмоции произведения искусства. И любое полное обсуждение должно быть подкреплено большим количеством данных, поскольку рассказ может представить искаженную картину жизни в сельской местности Индии, хотя в «Гирибале» сельская жизнь описывается правдоподобно. Но эта история, в отличие от сухих данных, убедительно приближает читателя к жизни бедной женщины, помогая понять силу и энергию женской воли в условиях непрекращающихся страданий. Повествование вводит главную героиню в «эвдемонистический» круг заботы читателя, чего нельзя добиться отстраненным описанием, и это помогает ему понять ключевые принципы индийской демократии в таком виде, который делает эти принципы частью его собственных дискуссий о полноценной жизни. Сострадание, которое внушает такое произведение, в принципе крайне способствует готовности помогать другим людям. Читатели рассказа, как и студенты Бэтсона, в одном шаге от оказания помощи другим людям, и одним из вероятных результатов такой дискуссии будет формирование программы действий.
Аристофан кажется более далеким от нас, чем Софокл, потому что хороший юмор, как правило, интимен и контекстуален. Поэтому может показаться странной попытка представить современный аналог комических празднеств. Но их дух, как и трагический дух, оживляет многие произведения публичного искусства.
Поэзия больших городов является особенно мощным источником публичных эмоций в США. Нью-Йорк и Чикаго, в частности, создали городское искусство, которое выражает любовь к различиям и прославляет великую энергию, исходящую от них, когда их уважают, а не боятся. Здесь мы должны вернуться к Уитмену, чья гражданская поэзия открытости всей Америки во время и после ужасов Гражданской войны была вдохновлена его любовью к Нью-Йорку и его пониманием того, за что Нью-Йорк боролся. «Я Уолт Уитмен, я космос, я сын Манхэттена», провозглашает он себя в «Песне о себе» (24) и сразу же сопоставляет идею Нью-Йорка с ключевыми ценностями своей идеальной Америки: «Кто унижает другого, тот унижает меня, / И все, что сделано, и все, что сказано, под конец возвращается ко мне… Клянусь, я не приму ничего, что досталось бы не всякому поровну» («Песня о себе», 24). Нью-Йорк – это метафора бурного разнообразия, которым является Америка Уитмена, метафора смелости и энергии этого разнообразия, а также смелого отказа от отвращения и стигматизации – в Нью-Йорке собрались все неприкасаемые, которые дерзают открыто дать имя своей любви. Дальше Уитмен неоднократно обращается к истокам стыда и отвращения, связывая их с нетерпимостью. Он наталкивает читателя на мысль, что если мы научимся любить и праздновать то, что шумно, беспорядочно, бурно – включая, в большой степени, нашу собственную хаотичную сексуальность, – тогда мы с меньшей вероятностью будем ненавидеть и угнетать других:
(«Песня…», 24)
Поэтому неудивительно, что Нью-Йорк занимает центральное место в кульминационных строках элегии Уитмена в память об Аврааме Линкольне как единственное место, которое поэт называет своим «собственным»: «Вот, тело и душа – моя страна, / Мой Манхэттен, шпили домов, искристые и торопливые воды, корабли…»[451] Очевидно, что Нью-Йорк – это не просто какой-то отдельно взятый город; это также символ американского разнообразия, открытости и высоких надежд.
Такое поэтическое воспевание разнообразия не обходится без проблем. Темная сторона жизни существует, и это нельзя отрицать. Однако вся жизнь держится на любви, и смысл этой поэзии в том, что именно она может вести нас вперед, являясь в основе своей любовью к человеческому телу. Когда нам не нравятся наши сограждане, когда мы не одобряем того, что они делают, мы все еще можем любить их как часть великого города, который мы чествуем и которым сами являемся. Поэзия открытости манит нас, даруя нам наслаждение от исследования тех уголков жизни, на которые мы можем смотреть с подозрением. К ним относятся, и это хорошо знал Уитмен, аспекты телесной жизни, которую мы часто ограждаем как запретную территорию, говоря себе, что то, что заставляет нас чувствовать себя некомфортно, находится вовне и принадлежит «другому».
Но Нью-Йорк не единственный объект воспевания в городской поэзии Соединенных Штатов. И теперь мы можем рассмотреть Миллениум-парк в Чикаго, формирующий общественное пространство, которое являет собой поэму разнообразия. У Чикаго есть давняя история телесного самоутверждения. В отличие от изысканного Востока (в чикагском представлении), где люди могут практически забыть о том, что у них есть тела, Чикаго гордится своими запахами, своим потом:
Карл Сэндберг пишет в стиле Уитмена, и его Чикаго – аналог Нью-Йорка Уитмена: место, которое намеренно вызывает неодобрение и даже отвращение ханжей и тех, кто мнит себя ангелом-подмастерьем. Город радостно выставляет напоказ свою телесность: он весь в дыму, потный, вонючий, но в то же время полон жизни и восторга. Как прекрасно написал Г. Л. Менкен: «Я даю тебе Чикаго. Это не Лондон с Гарвардом. Не Париж с пахтой. Это Америка в каждом супе из кишок, в каждом ребрышке. Он живой от морды до хвоста».