Что же происходит с Бималой? Внезапно оказавшись в присутствии других мужчин, не имея опыта самостоятельного выбора, она совершенно очаровывается обольстительным поклонением Шондипа ей как «Царице улья» и тут же принимает его сторону, выступая против своего мужа:
Я мало разбираюсь во всяких тонкостях, – ответила я. – Но я скажу вам, что я думаю, в общих чертах. Я человек, и мне тоже свойственна жадность. Я страстно хочу богатства для своей родины. Ради этого я готова на грабеж и насилие. Я вовсе не добрая. Во имя родины я могу быть злой и, если надо, способна зарезать, убить, чтобы отомстить за нанесенные ей в прошлом обиды. У меня есть потребность восторгаться, и я хочу, чтобы мой восторг принадлежал родине. Я хочу видеть ее, осязать – мне нужен символ, который я могла бы называть матерью, богиней, Дургой. Я хочу обагрить землю у ног ее кровью жертвы. Я – только человек, а не святая.
– Ура! Ура! – закричал Шондип-бабу, однако в следующий момент он спохватился и воскликнул: – Банде Матарам!
На лицо мужа легла тень страдания. Но она тут же исчезла, и он очень мягко сказал:
– Я тоже не святой, и я – только человек, поэтому-то я никогда и не допущу, чтобы зло, которое есть во мне, выдавалось за образ и подобие моей страны. Никогда! (33–34).
Для Бималы признание в себе человечности означает одобрение разрушительных инстинктов. Для Никхилеша человечность заключается в постоянном сдерживании этих инстинктов и стремлении к моральным идеалам человечества. Шондип глумится над ним: «На земле есть жалкие создания, не умеющие ни сжать кулака, на захватить, ни отобрать насильно. Вот пусть они и утешатся своей моралью и охраняют нравственные идеалы» (42).
Итак, Никхилеш, к сожалению своей жены, «никак не мог принять „Банде Матарам“» (24).
Трагедия «Дома и мира» в том, что Шондип оказывается прав, по крайней мере в краткосрочной перспективе: моральные идеалы, о которых говорит Никхилеш, не становятся популярными среди большинства. Страстная религия Шондипа разрушает общину, сталкивая индуистов и мусульман. Сам он разрушает семью, соблазняя Бималу. Слишком поздно она осознает бóльшую силу и проницательность своего мужа – когда тот уже отправился навстречу своей смерти, полный решимости прекратить религиозные беспорядки. К концу романа из рассказа Бималы становится ясно, что она овдовела.
Однако мы не можем просто прийти к заключению, что Никхилеш прав, а Бимала – нет. Никхилеш странным образом пассивен и лишен страстности. Его легко принять, но не так просто полюбить, и он знает это. Он говорит, что в нем «недостаточно выразительности»: «Я же напоминаю глубокий и тихий омут, лишенный трепета жизни. Я повинуюсь толчкам извне, сам же сообщать кому-либо движение не могу» (86). В отличие от Шондипа и Бималы, у Никхилеша нет чувства юмора. В романе его моральные ценности (сочувствие к бедным, просвещенный взгляд на положение женщин, уважение к мусульманам) кажутся очень привлекательными. Но в то же время мы видим, что образа жизни Никхилеша недостаточно, чтобы обеспечить преобладание и сохранность этих ценностей.
Следовательно, Конт в чем-то прав (согласно Тагору): реализация национальных идеалов возможна при наличии сильных эмоций, предполагающих символизм и воображение. Здесь сильные эмоции, как и у самого Конта, связываются с политикой покорного уважения к авторитету духовной элиты. Воплощенный в Шондипе, этот тип власти становится чрезвычайно опасным. Но, по-видимому, он также легко побеждает бесстрастный тип гуманизма.
Необходима ли эта трагедия? Должна ли политическая любовь всегда быть фатально связана с иррациональной покорностью и даже больше – с фанатизмом и ненавистью? Должны ли высокие моральные идеалы быть скучными и невдохновляющими, а критическая отстраненность непривлекательной?
Роман не предлагает никакого решения этой проблемы. Однако его трагический финал определяет направления дальнейших размышлений и работ Тагора. Как мыслитель, педагог, поэт, музыкант и хореограф, Тагор решил ответить на вызов, который он сам бросил; он создает поэтическую и критическую альтернативу религии Конта, опираясь на «религию человечества» Милля и дальше развивая его ключевые идеи[127].
Его ответ был сформулирован в более чем двух тысячах песен, две из которых стали национальными гимнами Индии и Бангладеш. Он создал школы и университеты, которые стали всемирно известными образцами демократического образования, ориентированного на гуманитарные науки. (Хотя школа была основана в 1905 году, она воплощала в себе идеи Тагора постепенно, а университет был открыт в 1928 году.) Наконец, на закате своей карьеры в работе «Религия человека» (1931) Тагор предлагает теоретический ответ Конту. В основу этой работы легли «Гиббертовские лекции» Тагора, прочитанные в Оксфорде (1930), и ранние его наработки, поскольку в ней большое внимание уделяется школе, а также роли определенного типа музыки и поэзии, связанных с критическим духом, в гуманизме будущего[128].
С самого начала рассуждения Тагора строятся в терминах, которые заставляют нас ожидать значительного концептуального расхождения с Контом. Он настаивает на том, что уникальность человеческого существа заключается в способности к художественному творчеству, в способности придумывать что-то новое и двигаться к прекрасному идеалу, который возможен благодаря работе воображения. Это то, что Тагор называет «излишек (surplus) в человеке»: в отличие от других животных, человек выходит за рамки физических потребностей, живя в мире символов и воображения, которые обеспечивают «излишек, намного превышающий потребности биологического животного» (28).
До этого момента Конт мог бы с ним согласиться, однако с самого начала Тагор размышляет о свободе творчества в терминах индивидуального самовыражения и любви. Тагор считает, что определяющим моментом человеческого становления является осознание того, что один человек любит другого человека: «В одном своем стихотворении я сказал, что ребенок, выйдя из материнской утробы, находит свою мать в настоящих отношениях, истина которых в свободе» (30). Переход от простого биологического существования к полноценному человеческому рассматривается в терминах непосредственной связи, личного признания и эмоций, наполненных удивлением и любопытством; смысл творчества не отделим от свободы человека отказаться от всех традиций, всех групповых норм в пользу глубоко личного видения. Схожим образом Тагор в работе «Человек – художник» трактует прямую позу человеческого тела как жест «неподчинения», то есть свободы создавать нормы, а не быть связанным нормами прошлого. Хотя антиконтианские тезисы Тагора раскрываются в книге чуть дальше, они вполне очевидны с самого начала. Кажется, что в интерпретации Тагора контовский девиз «Порядок и прогресс» будет содержать гораздо меньше Порядка и больше страстной любви.
Во многом Тагор действительно размышляет в духе Конта. Большое значение он придает способности видеть человеческий род как нечто целое, простирающееся как в прошлое, так и в будущее; он предлагает читателю внести свой вклад в представление идеального будущего для человека – в этом для Тагора заключается его религия. «Религия состоит в стремлении людей развивать и выражать те свойства, которые присущи природе вечного Человека, и иметь веру в них» (118). Так же как и Конта, его заботят опасности алчности и ограниченного сочувствия. Жадность «смещает фокус вашего разума на иллюзию вашего отдельного „я“» (53). «Когда жадность ставит своей целью материальную выгоду – ей нет конца. Это похоже на сумасшедшую погоню за горизонтом в попытке его поймать» (132). Тагор часто развивает эту тему, сосредотачиваясь на технологическом прогрессе, который, как он считает, будет способствовать ослаблению человеческого сочувствия: «Человек строит свою клетку, быстро начиная паразитировать на чудовищной Вещи, которой он окружает себя со всех сторон» (141). О том, почему новая религия необходима, Тагор тоже размышляет в контианском духе: присущие нам склонности к эгоцентризму и алчности мешают достичь благородных целей.
Вслед за Контом он делает акцент на культивировании сочувствия, которое для обоих философов является ядром новой религии. Мир человеческой личности, пишет он, «ограничен пределами нашего сочувствия и воображения. В тусклых сумерках бесчувственности большая часть мира, в котором мы живем, остается для нас подобна процессии кочующих теней». Благодаря воображению, мы начинаем «остро осознавать жизнь, которую мы должны прожить, выходящей за рамки индивидуальной жизни и противоречащей биологическому смыслу инстинкта самосохранения» (38). Как и Конт, Тагор настаивает на том, что сочувствие должно поддерживаться гуманитарными науками.