Как пренебрежение культурой, так и пренебрежение индивидуальностью проявляется в полном отсутствии у Конта чувства юмора. И Милль здесь бьет прямо в цель: отсутствие чувства юмора имеет большое значение, так как Конт относится к людям как к взаимозаменяемым машинам, которые должны двигаться по его команде, а не как к причудливым, уникальным существам, чье поведение может отличаться от заданного курса. Чувство юмора зависит от контекста и культуры и требует близости и общего контекста, поэтому тот, кто не воспринимает всерьез культурные различия и самобытность, не имеет чувства юмора и не ценит его[109]. Чувство юмора также обычно включает в себя чувство удивления и основополагающую любовь к неповиновению и субверсии. Конт думает о себе как о цельном и завершенном человеке, даже не предполагая, что жизнь может преподнести ему какие-либо сюрпризы, и потому ему трудно смеяться.
Здесь мы сталкиваемся с проблемой, о которой будем неоднократно говорить в дальнейшем. С одной стороны, мы должны принять во внимание презрение Милля ко всякому единообразию вообще. Общая учебная программа, включая общие произведения искусства (даже Милль всем советует читать Вордсворта) и некоторые совместные ритуалы, по-видимому, необходима для функционирования любой новой «гражданской религии»; и разумное культивирование привычек – неотъемлемая часть любой программы, направленной на развитие гражданской добродетели. С другой стороны, уважение к людям требует от программы уважения к многообразию культур и историй. Ни одна программа, написанная для одной нации, не может без переосмысления использоваться ни для какой другой. И ни одно предписание для какой-либо определенной культуры – каким бы эффективным оно ни было – не окажется удовлетворительным с нормативной точки зрения, если оно не уважает индивидуальные различия и не создает пространства для импровизации и самовыражения. Возможно, Милль прав, что чувство юмора – пресловутая спасительная нить, которая уведет нас от более пагубных форм гомогенности и контроля.
До сих пор мы не брали во внимание один аспект концепции Конта, который сближает его с Моцартом и Гердером, – его гендерную политику. Подобно Моцарту и Гердеру, Конт связывает расширение круга сочувствия с феминным влиянием (227–303). Однако в отличие от них (а также в отличие от своих последователей – Милля и Тагора) Конт считает, что эта связь не просто культурная, но глубоко естественная. Женщины, полагает он, рождены, чтобы стать лидерами религии сочувствия, потому что они по природе своей движимы эмоциями, им по природе присуща глубокая сочувственность, и они лишь отчасти рациональны. Конт даже не допускает мысли о том, чтобы научить всех будущих сограждан сочувствию и взаимности наряду с рациональными аргументами примерно одинаковым способом. Вместо этого он защищает семью – сферу, в которой женскому началу может принадлежать высшая власть, под контролем которого проходит начальное образование детей – от самого рождения до пубертатного периода. Естественно, матерей не предоставят самим себе: Конт предлагает очень подробную учебную программу, которой они должны следовать в домашнем обучении детей (192–195). Он доверяет им не больше, чем людям искусства: матери должны быть функционерами позитивистской программы, и Конт не может представить, что их идеи могут привнести что-то новое. Более того, хотя женщин почитают – или, вернее сказать, им поклоняются, – у них не должно быть никаких гражданских прав или возможности изучения философии, они должны быть полностью ограничены домашним хозяйством, отчасти потому, что они по природе не пригодны для практических размышлений (как полагает Конт), а отчасти потому, что они, как философы, не должны быть запятнаны политической борьбой.
Таким образом, гендерная концепция Конта в конечном счете ведет в направлении, отличном от направления, заданного Моцартом. Вместо того чтобы расширять политическое влияние женщин и использовать прозорливость женского мира (в том числе чувство юмора и субверсию) для построения нового типа всеобщего гражданства, Конт делает традиционное разделение полов и сфер влияния более жестким, утверждая, что «равенство – это положение двух полов, противоречащее их природе, и никакой склонности к равенству они никогда не выказывают» (275).
Что насчет стремления к мировой справедливости? Религия Конта абсолютно интернациональна, хотя и остается организованной на национальном уровне. А в международной сфере Конт без колебаний отводит совету философов квази-государственную роль. Подобно ООН этот совет будет председательствовать на дебатах, касающихся глобальной политики, включая введение единой европейской валюты. Конт пишет о центральной философско-политической ассоциации, встречи которой будут проходить в Париже; в нее войдут «восемь французов, семь англичан, шесть немцев, пять итальянцев и четыре испанца. Этого было бы достаточно, чтобы справедливо представить основные группы каждой страны» (427). Его система «впоследствии распространится, в соответствии с определенными законами, на остальную белую расу и, наконец, на две другие великие расы людей» (7). В приоритете будут европейские колонии: «четыре для каждого американского континента, две для Индии, две для голландских и испанских владений в Индийском океане» (443). Однако Конт отмечает, что белая раса «во всем превосходит две другие расы» (435); и он также считает, что монотеизм представляет собой стадию человеческого развития, превосходящую политеизм (435). Последней будет включена «черная раса», и здесь Конт отдает приоритет Гаити, «у которой хватило сил снять с себя несправедливое ярмо рабства», и Центральной Африке, «которая еще ни разу не подверглась европейскому влиянию» (436), поскольку он считает, что презрительное отношение со стороны европейцев затрудняет усвоение уроков позитивизма бывшими порабощенными народами. Так, его расизм несколько смягчается решительным осуждением последствий завоевания.
Но даже этот отталкивающий раздел работы Конта оказывается поучительным для нас. Если национальное чувство действительно должно стать «точкой опоры» для развития всеобщей любви к человечеству, как нам добиться того, чтобы национальное чувство не сопровождалось шовинизмом и расизмом? Очевидно, что мы не должны выстраивать концепцию нации на расовой или этнической идентичности. Еще лучше, если мы могли бы сделать борьбу с расизмом элементом национальной идентичности. Однако такие вещи легче вообразить, чем реализовать, и критик нашего проекта будет прав, если спросит, не рискуем ли мы поощрять такие постыдные аспекты человеческого поведения, позволяя силе эмоций взять верх. Как мы увидим, этот вопрос будет беспокоить и Тагора.
В проекте Конта так много ценных идей, что даже очевидные недостатки его программы являются для нас полезными предостережениями. Милль и Тагор формулируют эти предостережения и пытаются прислушаться к ним, одновременно сохраняя то, что является наиболее ценным в программе Конта.
Джон Стюарт Милль – большой поклонник Конта, которому есть что критиковать. Он восхищается не только позитивистским подходом к описанию природы и истории, но и общей концепцией, предполагающей социальное культивирование расширенного сочувствия. В работе «Утилитаризм» (1861) он обращается к Конту, когда сталкивается со своей величайшей философской трудностью (как направить людей от личных интересов к общей пользе). Однако из его более поздних работ становится ясно, что его концепция развития симпатии совершенно отлична от идеи Конта.
Утилитаризм Бентама основывается на психологическом принципе, согласно которому все люди стремятся к собственному максимальному счастью. В целом Милль разделяет этот тезис, хотя его концепция счастья намного шире, чем у Бентама, так как Милль оставляет место для качественных различий и внутренней ценности действий. Однако нормативной этической целью утилитаризма Бентама является максимизация общей или средней полезности. Можно было бы предположить, что эта цель будет достигнута автоматически, если мы просто предоставим людям свободу, чтобы они смогли максимизировать свою собственную полезность, но классические философы-утилитаристы в это не верили. Они не считали, что общество того времени, в котором неограниченный капитализм давал людям довольно большую свободу для реализации собственных интересов, было чем-то хорошим. Будучи радикальными реформаторами, они понимали, что привилегии делают людей равнодушными к страданиям других, даже огромного числа других (включая бедняков, женщин и животных). Эти другие, даже если их много, могут быть настолько бессильны, что они не способны действенно стремиться к своему счастью, особенно если им не хватает политического равенства. Поэтому философы-утилитаристы считали, что необходимы значительные политические и социальные реформы, прежде чем появится что-то вроде максимизации общей или средней полезности. Милль под реформами понимал серьезное перераспределение богатства и доходов (вместе с переосмыслением прав собственности), предоставление избирательного права женщинам и обширное законодательство против жестокого обращения с животными. Но на какие человеческие качества может положиться утилитарист, чтобы добиться всего этого?