Что же моя книга говорит по этому поводу? Вопрос о политическом либерализме делает этот тезис скорее трудным, чем легким. Если мы хотим получить политическую концепцию, которая в конце концов может стать объектом пересекающегося консенсуса людей, чьи религиозные и светские взгляды на жизнь различны, то ей нужно быть довольно скромной в некоторых отношениях, не делая слишком много спорных заявлений о том, что в конечном итоге имеет смысл в жизни. Когда мы ступаем на спорную территорию таких эмоций, как сострадание и любовь, когда мы говорим о трагической скорби и комических празднествах – нам будет легче заручиться поддержкой всех, если мы скажем, что эти формы публичных мероприятий и эмоции, которые они культивируют, подобны швейцарскому армейскому ножу, то есть полезны в работе, но необязательно ценны сами по себе. Что касается того более фундаментального вопроса, то каждый человек должен решить его сам для себя в соответствии со своим более общим взглядом на мир. Существует множество свидетельств, подтверждающих, что публичные эмоции полезны с инструментальной точки зрения и что они останутся нужными до тех пор, пока нестабильность является проблемой, с которой необходимо бороться – то есть до тех пор, пока нациями управляют люди, которые могут ошибаться, и, безусловно, в нациях, где стремление к справедливости все еще несовершенно. Так что гораздо легче поддаться искушению и отказаться от рискованной затеи, сказав что-то банальное и не вызывающее споров, а не что-то более глубокое и потенциально спорное.

Является ли это, однако, более спорным, когда мы думаем о неидеальных обществах, спорящих о справедливости и стремящихся к ней? Очень часто люди совсем не удовлетворены своей страной, такой, какая она есть, и все же где-то глубоко в сердце они к ней привязаны. Именно такую любовь пыталась описать эта книга – любовь, которая принимает несовершенства и все равно стремится к справедливости. Так же как дружба и любовь прекрасны лишь тогда, когда внимание направлено не на идеальный образ другого, а на реального человека со всеми его недостатками и изъянами (конечно, не без критики или споров), – то же самое с любовью к городу или стране. Она проникает под кожу, не сдерживаемая несовершенством, и позволяет разным людям, которые по разным, часто не связанным друг с другом причинам не довольны реальностью, взяться за руки и вместе войти в общее будущее.

И теперь мы видим то, чего раньше могли не замечать. Требование любви в этом проекте, вместо того чтобы повышать требования, предъявляемые политической концепцией, что делает «пересекающийся консенсус» труднодостижимым, на самом-то деле понижает эти требования, представляя эмоции, которые не предполагают полного согласия с принципами и институтами или даже согласия с тем, что в них отсутствуют серьезные недостатки. Как два человека, чьи религиозные и политические взгляды и жизненные цели могут различаться, могут быть друзьями и даже любовниками, так же и граждане общества, о котором мы говорим (ну или хотя бы большинство из них), могут делиться разнородным опытом, описанным нами, – по крайней мере, частью опыта и не постоянно. Итак, то, что мы имеем в виду, когда спрашиваем, являются ли эти эмоции ценными сами по себе, не представляет особой опасности для политического либерализма, как это может показаться на первый взгляд.

О чем же мы тогда спрашиваем? Давайте поставим вопрос таким образом. Предположим, что у нас есть общество либеральных сторонников «Нового курса», состоящих из похитителей тел: люди совершают все альтруистические поступки, на которые мы надеемся, и поддерживают национальные институты точно такими же действиями, которые могли бы быть совершены, исходя из настоящих чувств, но на самом деле они ничего не чувствуют. Они представляют собой лишь оболочки людей, не испытывающие никаких эмоций. Показательно, что в фильмах на эту тему похитители тел выдают свою нечеловеческую сущность неспособностью ценить музыку, особенно джаз, требующий отзывчивости к импровизации и эротизма, которые и Уитмен, и Тагор истолковали бы как отличительные черты страстного гражданина. В нашем эксперименте все несколько сложнее: мы должны признать, что эти люди могут испытывать различные эмоции в своей личной жизни (они не являются похитителями тел на 100 %), но гражданские эмоции, которые они внешне проявляют, не подкреплены реальными чувствами.

Теперь, конечно, первое, что мы хотим сказать, – это что подход, используемый в этой книге, не требует постоянного реального чувства. Он лишь предполагает, чтобы достаточное количество людей испытывало достаточно эмоций достаточный промежуток времени, и для измерения всего этого не будет точных показателей. Но вполне можно ожидать, что некоторых (и даже многих) людей не тронет Мемориал ветеранов войны во Вьетнаме, они никогда не будут наслаждаться своими поездками в Миллениум-парк и т. д. Некоторые люди больше, чем другие, похожи на похитителей тел (просто имитирующих движения), особенно в своей гражданской жизни. И даже эмоционально отзывчивые люди не всегда такие – они тоже могут переживать апатию или быть невнимательными. Более того, любовь бывает самых разных видов, поэтому мы говорим о семье чувств, а не об одной эмоции.

Далее, мы можем сказать, что на самом деле такая концепция публичных эмоций, основанная на идее похитителей тел, не сработает. Нам не надо настаивать на внутренне присущей ценности эмоций, чтобы иметь веские причины стремиться к культуре, в которой люди не просто имитируют действия заботы друг о друге. То, что объединяет людей, должно быть более реальным, чем имитация, иначе сила эгоизма возьмет верх. Следовательно, наш вопрос скорее теоретический, нежели практический.

Тем не менее этот вопрос кажется важным. Идеалы реальны. Даже если нам не удастся их достичь, они задают направление нашего поиска. Так в чем же наш идеал хорошего гражданина? Представляем ли мы хорошего гражданина как безупречно имитирующего любовь похитителя тел или как человека, который действительно испытывает любовь? Этот вопрос, который Айрис Мердок давным-давно задала о личной добродетели, также имеет значение для политической жизни. Мердок говорила о свекрови М., которая недолюбливает свою невестку Д.^[607] Свекровь считает Д. дерзкой, вульгарной и раздражающей. Будучи очень воспитанной женщиной, М. скрывает эти чувства и суждения, и Мердок утверждает, что это сокрытие полностью успешно: что касается внешнего поведения, М. ведет себя точно так же, как если бы она любила Д. Но она ее вообще не любит. Тем не менее М. понимает, что ее суждения – следствия ее недостойных черт (классовых предрассудков, личной зависти), и ставит перед собой задачу относиться к Д. «справедливо и с любовью», чтобы со временем действительно относиться к ней так, как она делала вид, что к ней относится.

Тезис Мердок, который я поддерживаю, заключается в том, что это внутреннее моральное усилие имеет значение: М. предприняла какие-то действия и сделала что-то морально ценное, даже если в результате ничего во внешнем мире действий не изменилось. Такое же различие я имею в виду, говоря о политическом контексте. В одном случае граждане могут быть бесчувственными машинами, у которых вообще нет никаких чувств; в другом случае они могут, как М., следовать своему долгу и быть полными самообладания – испытывать плохие чувства, но делать правильные вещи. Этим двум картинам противопоставляется общество, в котором граждане эмоционально живы: они действительно относятся друг к другу с политической любовью, по крайней мере иногда и в некоторых отношениях. Давайте предположим, что общества, в которых граждане не чувствуют политических эмоций, стабильны и успешно мотивируют на совершение альтруистических действий, хотя вряд ли такое может быть на самом деле.

Мердок убедительно доказывала, что М. с богатой внутренней жизнью, полной творческих и эмоциональных усилий, предпочтительнее исполняющей свой долг М., поскольку она морально активна и пытается относиться к Д. честно и без предубеждений. Мы можем представить себе множество аналогичных ситуаций: например, расист, чье поведение безукоризненно, отличается от расиста, прилагающего внутренние усилия, чтобы посмотреть на мир менее предвзятым образом, даже если у него это не то чтобы хорошо получается. Кажется очевидным, что и гражданин, который реально испытывает любовь к другим, сильно отличается от просто законопослушного, исполняющего свой долг гражданина – и это имеет большое значение для нашего анализа. Любящие граждане, вероятно, будут гораздо более изобретательными в своих действиях, но даже если это не так, даже если так или иначе исполняющий свой долг гражданин делал бы то же самое, мы все равно должны восхищаться и отдавать предпочтение гражданину, чье воображение и эмоции живо откликаются на положение нации и других граждан. Как политическая цель, к которой нужно стремиться, гражданин Тагора, Уитмена и Моцарта гораздо привлекательнее, чем инертный исполнительный гражданин.