На протяжении всей этой книги, и особенно в третьей части, мы столкнулись с проблемой, которую делает заметной любое обращение к любви в контексте политики: как найти баланс между присущей любви пристрастностью и необходимостью создавать и поддерживать политику, справедливую для всех. Если абсолютно абстрактные и зависящие от принципов чувства холодны и лишены мотивирующего содержания, как мы утверждали, и если более глубокий и мощный альтруизм корнями уходит в особую личную любовь – тогда нам нужно хорошенько подумать о том, как эта любовь может поддерживать справедливость, а не подрывать ее. (Ролз не доработал свой проект в этом направлении, и я считаю, что мой проект как раз может дополнить его в этом ключе.)
Один важный факт, касающийся концепции политических эмоций, выдвигаемой здесь, заключается в том, что она не является тотальной. Она оставляет гражданам возможность иметь особые отношения с людьми и начинаниями, к которым они испытывают любовь, в отделенной от политики части жизни под эгидой любого целостного взгляда на жизнь, который они предпочитают, поскольку общество, о котором говорю я, придерживается политического либерализма. В этом смысле область политического довольно узкая – это всего лишь одна часть того, о чем людей просят заботиться.
Но мы также утверждали, что область политического сама должна быть партикуляристской в том смысле, что она ориентируется на баулов и их подход к общим идеям через глубокие личные привязанности. В процессе развития дети учатся любить символические заменители своей нации еще до того, как они поймут ее абстрактные идеалы, и через частное они познают общее. Но и трагические и комические празднества, устраиваемые хорошим обществом, как тот длинный мост в Миллениум-парке, ведут взрослых от конкретных переживаний радости или горя к более общим и всеобъемлющим чувствам. И трагедия, и комедия сами по себе являются материалом для таких мостов. Политическая любовь существует в непростом колебании между частным и общим, в котором частное никогда не отвергается, но рассматривается в перспективе, способствующей развитию инклюзивности, и в котором общее обретает мотивационную силу благодаря его связи с конкретными символами, песнями и скульптурами. Получается, что эмоции, зависящие от принципов (как те, о которых пишет Ролз), достигаются через их связь с воображением конкретного и личной любовью, и эти глубокие корни продолжают проникать в принципы, даже когда мы их достигаем.
Опасность предвзятости, свойственная партикуляристским эмоциям, сдерживается верховенством закона и сильной критической культурой. Но еще она находится под контролем того способа, каким политические идеалы воплощаются в частностях. Некоторые произведения искусства побуждают нас видеть общие человеческие трудности и протягивать руку тем, кто не похож на нас, и такие произведения относятся к числу тех, которые мудрое общество будет ценить больше всего. Поскольку я согласна с Ролзом в оценке чувств, направленных на основные политические обязательства, я уделила особое внимание этим «мостам» и произведениям искусства, которые лежат в их основе.
Общество, о котором мы говорим, неоднородно. В нем представлены различные религии, различные этнические, расовые и сексуальные группы, а также широкий спектр политических взглядов. Уважительное отношение к этой неоднородности требует, как мы настаивали, политической практики в духе ролзовского «политического либерализма», а не выстраивания институций или формирования общественной культуры вокруг одной доминирующей группы и ее идей[605]. Это требование подняло сложные вопросы: как общественная культура нации, отвергающей все религиозные и идеологические установления, может обладать необходимым содержанием и структурой, чтобы быть способной к поэзии, риторике и искусству, которые движут реальными людьми?
Политический либерализм требует, чтобы общественная культура была одновременно узкой и скромной: узкой – в том смысле, что она касается не каждого отдельно взятого аспекта человеческой жизни, а только более всего относящихся к политике (включая, однако, основные социальные и экономические права); скромной – в том смысле, что она не берет на себя никаких обязательств по спорным метафизическим вопросам, например о вечной жизни или природе души. Она должна быть такой, чтобы со временем стать объектом «пересекающегося консенсуса» среди множества разумных общих взглядов на жизнь, которые есть в обществе. Нам, конечно, не нужно показывать, что пересекающийся консенсус уже существует: ни концепция Ролза, ни моя этого не требуют. Однако нам нужно показать, что со временем консенсус может появиться, и для этого нам необходимо продемонстрировать, что рассматриваемая нами публичная культура не создает иерархий религий или других взглядов на жизнь и не унижает и не маргинализирует одни за счет других.
И это ограничение действительно бросает нам вызов, но не обрекает наш проект на гибель. Иногда символы, находящие отклик в обществе, заимствованы из религиозной традиции, но они могут быть адаптированы к универсальному языку общества, не будучи исключающими, если они развиваются вместе с устойчивым плюрализмом. Так, Кинг заимствует много образов у пророков (а также из Шекспира и популярной музыки). Однако он использует эти аллюзии как своего рода гражданскую поэзию и очень ясно дает понять, что он смотрит в будущее, которое включает всех на основе равенства. Точно так же Ганди использует индуистскую символику, но окружает ее продуманными ритуальными жестами, подчеркивающими равенство мусульман и христиан. Другие примеры в третьей части (Центральный парк, Миллениум-парк, Мемориал ветеранов войны во Вьетнаме и многие другие) свободны даже от намека на то, что их питает какая-то доминирующая идеология. Так, политический либерализм напоминает нам о необходимости сохранять бдительность в отношении проблемы плюрализма и опасностей иерархии и единой идеологии, но он не обрекает общественную культуру на банальность или молчание.
В каком-то смысле проект, предпринятый в этой книге, явно полезен для целей политического либерализма, поскольку он снова и снова показывает, как реальные люди разных религий и других идентичностей могут быть объединены вокруг общего набора ценностей с помощью искусства и символов. Поэзия, музыка и искусство – великие объединители: они побуждают людей выйти за пределы своего эго и создают сообщество. Когда люди смеются – будь то над карикатурами Билла Молдина или над отражениями собственных тел на «Облачных вратах» Аниша Капура, – они разделяют то, чего раньше не разделяли, и их различия становятся меньше. Общая скорбь – как на поле битвы при Геттисберге, так и у Мемориала ветеранов войны во Вьетнаме – обладает такой же объединяющей или даже исцеляющей силой. Песни о национальной гордости и устремлениях аналогичным образом способносны формировать или изменять национальную идентичность. В «Джанаганамане» прямо поется, что индийцы из разных регионов и разных религий объединяются вместе вокруг общего набора политических идеалов. Но и бесчисленные примеры публичного искусства и риторики имплицитно выполняют ту же задачу. Как идея «из многих – единое» могла ли когда-нибудь стать реальной? Искусство дает бóльшую часть ответа на этот вопрос. Очарование искусства приглашает реальных людей объединиться там, где без публичной поэзии они могли бы оставаться порознь.
Приглашайте, а не принуждайте. Общество, о котором говорится в этой книге, как и вся книга, отводит большое место критической свободе. Следовательно, вполне ожидаемо, что одни придут к Мемориалу ветеранов войны во Вьетнаме, а другие будут держаться от него подальше; кто-то будет ненавидеть и критиковать произведения искусства в Миллениум-парке, а кто-то найдет в них что-то трогательное и игривое; некоторые сочтут речь Кинга банальным набором штампов, в то время как другие продолжат находить ее вдохновляющей. Это несогласие на самом деле является частью идеала. Как мы видели, у настоящих художников, создающих публичное искусство, есть множество способов подчеркнуть достоинство и красоту критического духа. И правда, они часто помогают обществу сохранять этот критический дух в непростые времена, изображая его в привлекательном поэтическом свете. Индия развивается как весьма успешная демократия, где действительно есть критическая свобода, во многом благодаря тому, что Ганди в качестве гимна своего освободительного движения выбрал песню «Если никто не ответит на твой зов, иди один», написанную Тагором. То, что первой книгой, выбранной в рамках программы «Одна книга, один Чикаго», стал роман «Убить пересмешника», напоминает всем о том, что способность к рискованному инакомыслию является основной ценностью американской общественной культуры, необходимой для решения проблем общества.