— То есть ты думаешь, что она любит тебя.

— В этом я не сомневаюсь. Не проходит и дня, чтобы она не говорила, что любит меня, или не писала в письме, если мы не вместе. Здесь, в Антиохии, мой ящик для писем уже переполнен. — На лице его появилась скука. — Она рассказывает мне о детях, о том, что делает Октавиан — по крайней мере, о том, что ей известно, — и обо всем, что, по ее мнению, должно меня интересовать. Но никогда ни слова о Ливии Друзилле. Она не одобряет отношение жены Октавиана к его дочери от Скрибонии.

— А сама Ливия Друзилла уже родила? Я не слышала об этом.

— Нет. Бесплодна, как ливийская пустыня.

— Так может быть, это вина Октавиана.

— Да мне все равно, чья это вина! — в сердцах крикнул он.

— А тебе должно быть не все равно, Антоний.

В ответ он пересел на ее ложе, прижал ее к себе.

— Я хочу заняться с тобой любовью.

Ах, она уже забыла его запах. Как он возбуждал ее! Запах чистоты и загорелой кожи, без малейшего восточного оттенка. Он ел пищу своего народа, не злоупотреблял кардамоном и корицей, любимыми специями на Востоке. Поэтому его кожа не выделяла их остаточных масел.

Оглядевшись, Клеопатра поняла, что слуги ушли и что никому, даже Цезариону, не разрешат войти. Она взяла его руку, положила себе на грудь, пополневшую после рождения близнецов.

— Я тоже скучала по тебе, — солгала она, чувствуя, как желание растет в ней и заполняет ее всю.

Да, он нравился ей как любовник, и Цезарион только выиграет, получив еще одного брата. «Амун-Ра, Исида, Хатор, дайте мне сына! Мне только тридцать три года, я еще не так стара, чтобы деторождение было опасным для представителя рода Птолемеев».

— Я тоже скучала по тебе, — повторила она. — О, это восхитительно!

Уязвимый, весь в сомнениях, не зная, что ждет его в Риме, Антоний вполне созрел для проведения в жизнь планов Клеопатры и сам, по собственному желанию, упал ей в руки. Он достиг того возраста, когда мужчине от женщины нужен не только секс. Он очень нуждался в партнере, чего он не мог найти ни среди своих подруг, ни среди любовниц и менее всего в своей римской жене. А эта царица среди женщин действительно была во всем равной ему, царю среди мужчин: власть, сила, амбиции пронизывали ее до мозга костей.

И она, сознавая это, использовала все возможное время, чтобы осуществить свои желания, которые не касались ни плоти, ни духа. Гай Фонтей, Попликола, Сосий, Титий и молодой Марк Эмилий Скавр — все были в Антиохии. Но этот новый Марк Антоний едва замечал их, как и Гнея Домиция Агенобарба, когда тот прибыл, оставив свое губернаторство в Вифинии ради более важных дел. Он никогда не любил Клеопатру, и увиденное им в Антиохии только усилило эту неприязнь. Антоний был ее рабом.

— Это даже не сын с матерью, — сказал Агенобарб Фонтею, в котором чувствовал союзника, — это собака со своим хозяином.

— Он преодолеет это, — уверенно сказал Фонтей. — Сейчас он ближе к пятидесяти, чем к сорока годам. Он уже был консулом, императором, триумвиром — всем, кроме неоспоримого Первого человека в Риме. Во время его бурной молодости в компании с Курионом и Клодием он был знаменитым бабником. Но ни одной женщине он не открывал свою душу. Теперь настала пора, отсюда — Клеопатра. Пойми это, Агенобарб! Она самая могущественная женщина и сказочно богата. Она нужна ему, она как щит для него против всех.

— Cacat! — воскликнул не выносивший ее Агенобарб. — Это она использует его, а не он ее. Он стал мягким, как пудинг!

— Как только Марк Антоний покинет Антиохию и окажется на поле сражения, он станет прежним, — успокоил его Фонтей, уверенный в своей правоте.

К большому удивлению Клеопатры, когда Антоний сказал Цезариону, что тот должен вернуться в Александрию и править там как царь и фараон, мальчик уехал без малейшего протеста. Он не провел с Антонием столько времени, сколько надеялся, однако им удавалось несколько раз выезжать из Антиохии на весь день, чтобы поохотиться на волков или львов, которые проводили зиму в Сирии до возвращения в скифские степи. Но Цезариона нельзя было обмануть.

— Знаешь, я не идиот, — сказал он Антонию после их первого убитого льва.

— Что ты имеешь в виду? — спросил ошарашенный Антоний.

— Это населенная страна, слишком многолюдная для львов. Ты привез его из диких мест ради спортивного интереса.

— Ты чудовище, Цезарион.

— Горгона или циклоп?

— Совершенно новый вид.

Последние слова, сказанные Антонием перед отъездом Цезариона в Египет, были весьма серьезными.

— Когда твоя мать вернется, — сказал он, — ты должен будешь слушаться ее. Сейчас ты обращаешься с ней деспотически, не считаешься ни с ее мнением, ни с ее желаниями. Это в тебе от твоего отца. Но в тебе нет его ощущения реальности, которую он понимал как нечто существующее помимо него. Развивай это качество, молодой Цезарь, и когда ты вырастешь, ничто тебя не остановит.

«А я, — подумал Антоний, — буду слишком стар, чтобы думать о том, что ты сделаешь со своей жизнью. Хотя мне кажется, для тебя я был больше отцом, чем для своих сыновей. Но ведь твоя мать очень много значит для меня, а ты для нее — центр вселенной».

Она ждала пять рыночных интервалов, прежде чем нанести удар. К тому времени все вновь назначенные цари и правители уже посетили Антиохию, чтобы засвидетельствовать свое почтение Антонию. Не ей. Кто она такая, как не еще один монарх-клиент? Аминта, Полемон, Пифодор, Таркондимот, Архелай Сисен и, конечно, Ирод. Очень важничает!

Клеопатра начала с Ирода.

— Он не отдал мне ни денег, которые я одолжила ему, ни моей доли от доходов с бальзама, — пожаловалась она Антонию.

— Я и не знал, что он должен тебе деньги и долю от доходов с бальзама.

— Должен! Я одолжила ему сто талантов, чтобы он мог поехать в Рим со своим иском. Бальзам был частью уплаты долга.

— Завтра утром я отправлю с курьером письмо, в котором напомню ему.

— Не надо напоминать! Он не забыл, просто он не любит отдавать долги. Впрочем, есть способ заставить его вернуть долг.

— Правда? Какой? — осторожно спросил Антоний.

— Пусть уступит мне бальзамовые сады в Иерихоне и право добывать асфальт в Асфальтовом озере. Бесплатно и целиком — все мое.

— Юпитер! Это же равносильно половине доходов всего царства Ирода! Оставь его в покое вместе с его бальзамом, любовь моя.

— Нет, не оставлю! Деньги мне не нужны, а ему нужны, это правда. Но он не заслуживает того, чтобы его оставили в покое. Он жирный слизняк!

Какая-то мысль позабавила Антония. В его глазах появился блеск.

— Может, тебе нужно еще что-то, мой воробышек?

— Полное владение Кипром, который всегда принадлежал Египту, пока Катон не аннексировал его в пользу Рима. Киренаика — еще одно владение Египта, украденное Римом. Киликия Трахея. Сирийское побережье до реки Элевтер — оно почти всегда принадлежало Египту. Халкида. Собственно говоря, мне пригодятся все египтяне в южной части Сирии, так что лучше уступи мне Иудею. Крит подходит. И Родос тоже.

Антоний застыл с отвисшей челюстью, широко раскрыв свои маленькие глазки, не зная, то ли расхохотаться, то ли разгневаться.

— Ты шутишь, — наконец промолвил он.

— Шучу? Шучу?! Кто твои новые союзники, Антоний? Твои союзники, а не Рима! Ты отдал большую часть Анатолии и приличную часть Сирии кучке хулиганов, предателей и разбойников. Таркондимот — настоящий разбойник, а ты отдал ему Сирийские ворота и весь Аман! Каппадокию ты подарил сыну твоей любовницы, а Галатию — простому письмоводителю! Ты отдал свою дочь с двойной дозой крови Юлиев за грязного азиатского грека-ростовщика! Ты назначил вольноотпущенника править Кипром! Какой славой ты покрыл эту замечательную кучку союзников!

Она мастерски, постепенно усиливала свое возбуждение, в глазах появился дикий блеск, как у разъяренной кошки, губы растянулись, обнажив зубы, лицо превратилось в злобную маску.

— А где Египет среди всех этих блестящих назначений? — прошипела она. — О нем ни слова! Проигнорировали! Как, наверное, смеялся тот же Таркондимот! И Ирод, эта скользкая жаба, этот ненасытный сын пары жадных ничтожеств!

Куда девался его гнев? Его самый надежный инструмент, молот, которым он сокрушал претензии более могущественных оппонентов, чем Клеопатра? Ни одна искра прежнего, знакомого огня не согрела его кровь, застывшую под взглядом Медузы. Но, смущенный и озадаченный, он все-таки оставался хитрым.

— Я поражен до глубины души! — выдохнул Антоний и взмахнул руками, словно отталкивая ее обвинения. — Я никого не хотел оскорбить!

Она позволила гневу утихнуть, но не смилостивилась.