Ее охватил гнев. Она задрожала, дыхание у нее перехватило. «Значит, он хочет, чтобы я была свидетелем его барских милостей? Клянусь Сераписом, я не сделаю этого! Пусть он бьет меня, но этого не будет! Смотреть, как он назначает этого крестьянина царем, а того крестьянина принцем? Ни за что! Ни за что, ни за что, ни за что! Когда я прибуду в Антиохию, Марк Антоний, я попрошу больше, чем может дать мне твоя власть. Но ты дашь мне то, чего я хочу, достаточно будет твоей власти или нет! Фонтей беспокоится о тебе, значит, у тебя есть слабое место, настолько слабое, что Фонтей считает его опасным для тебя».

Ко второй половине ноября царица знала все о назначениях Антония в Антиохии. Они казались логичными, разумными и даже дальновидными. Кроме его последнего решения — сделать парфянина Монеса новым царем скенитских арабов. «Антоний, Антоний, ты дурак! Ты идиот! Независимо от того, истинный ли это беглец от обезглавливающего топора своего дяди или нет, ты не сделаешь арийского Арсакида царем любых арабов! Это ниже его достоинства. Это оскорбление. Смертельное оскорбление. И если он — агент дяди Фраата, он будет смертельным врагом. Ты можешь править Востоком, но ты западный человек. Ты даже не пытаешься понять восточных людей, как они чувствуют, как они думают».

Войну с парфянами нельзя допустить, решила она. Только как убедить в этом Антония? Другой причины, почему она едет в Антиохию, нет. Рим был угрозой ее трону, но, если парфяне победят, она потеряет трон и у Цезариона будет такая же судьба, как у всех подающих надежды молодых людей, — казнь. Антоний расшевелил муравейник.

В это время года ей придется ехать по суше. Трудная поездка, потому что Египет должен ошеломлять каждую страну, через которую она и Цезарион будут проезжать. Громыхающие повозки с запасами и царскими личными вещами, тысячная царская охрана, телеги с мулами, гарцующие лошади, и для царицы ее паланкин с черными носильщиками. Целый месяц в пути. Она отправится в декабрьские ноны, ни на день раньше.

И за все это время Клеопатра ни разу не подумала о Марке Антонии как о мужчине, любовнике. Ее мысли были заняты тем, чего она хочет и как она это получит. Где-то в глубине души у нее остались слабые воспоминания, что он был приятным развлечением, но под конец несколько утомительным. Она так и не полюбила его. Он был для нее лишь средством. Она забеременела, Нил разлился, у Цезариона появилась сестра, на которой он сможет жениться, и брат, который его поддержит. На следующем этапе Антоний может дать ей только власть, а для этого нужно часть власти отнять у него. Трудная задача, Клеопатра.

IV
ЦАРИЦА ЗВЕРЕЙ
36 г. до P. X. — 33 г. до P. X

15

В январские ноны, несмотря на необычно сильные, пронизывающие ветра, Клеопатра и Цезарион приехали в Антиохию. Царица сидела в своем паланкине, как кукла Фонтея, с двойной короной на голове, с разрисованным лицом, в белом платье из плиссированного льна. Шея, руки, плечи, талия и ноги сверкали золотом и драгоценными камнями. У Цезариона на голове был военный вариант двойной короны. Он ехал рядом с паланкином матери на ретивом рыжем коне (красный — цвет бога войны Монту), в одежде египетских фараонов — своего рода кольчуге из льняных и золотых пластин, с лицом, покрашенным в красный цвет. Кони в богатой упряжи несли на себе офицеров и чиновников. Они ехали в окружении тысячи царских охранников, одетых в пурпурные туники и серебряные доспехи. Антиохия не видела подобного парада со времен Тиграна, когда он был Царем Сирии.

Антоний не терял времени даром. Признав справедливость замечания Фонтея о том, что дворец губернатора напоминает караван-сарай, он снес несколько соседних построек и воздвиг флигель, способный, по его мнению, принять царицу Египта.

— Конечно, это не александрийский дворец, — сказал он, сопровождая Клеопатру и ее сына по новому жилью, — но это намного удобнее, чем старая резиденция.

Цезарион сиял от радости. Его огорчало лишь то, что он стал уже слишком большим для катания на коленях Антония. Сдерживаясь, чтобы не побежать вприпрыжку, он торжественно ступал, пытаясь выглядеть как подобает фараону. Нетрудно, со всей этой проклятой краской.

— Надеюсь, здесь есть ванна, — сказал он.

— Готова и ждет тебя, молодой Цезарь, — усмехнувшись ответил Антоний.

До вечера они больше не встречались. Вечером Антоний устроил обед в триклинии, еще пахнувшем штукатуркой и разными красителями, призванными скрыть унылые стены под фресками, изображающими Александра Великого и его ближайших военачальников на гарцующих конях. Поскольку было очень холодно и ставни нельзя было открыть, в комнате курились благовония с целью удалить неприятный запах. Клеопатра была слишком вежлива и надменна, чтобы говорить об этом, но Цезарион не стеснялся.

— Здесь воняет, — заметил он, забираясь на ложе.

— Если это невыносимо, мы можем переехать в старый дворец.

— Нет, скоро я перестану это замечать, а испарения уже потеряли свою ядовитую силу, — захихикал Цезарион. — Катул Цезарь совершил самоубийство, закрывшись в свежеоштукатуренной комнате с дюжиной жаровен. Все отверстия были закрыты, чтобы не допустить свежего воздуха. Он был двоюродным братом моего прадеда.

— Ты изучил твою римскую родословную.

— Конечно.

— А египетскую?

— Вплоть до устных рассказов, еще до появления иероглифов.

— Ха-эм — его наставник, — сказала Клеопатра, впервые открыв рот. — Цезарион будет самым образованным царем.

Этот обмен фразами задал тон обеду. Цезарион без умолку болтал, его мать иногда вставляла реплику, чтобы подтвердить какое-нибудь его заявление, а Антоний возлежал на ложе и делал вид, что слушает, или отвечал на какой-нибудь вопрос Цезариона.

Хотя мальчик нравился ему, он убедился в правоте Фонтея. Клеопатра ни в чем не ограничивала Цезариона. Она даже не пыталась привить ему правила поведения. А он был достаточно самоуверенным, считая, что может, как взрослый, участвовать во всех беседах. Это бы еще ничего, если бы не его привычка бесцеремонно вмешиваться в разговор взрослых. Его отец пресек бы это на корню. Антоний хорошо помнил его в те времена, когда сам был в возрасте Цезариона! Но Клеопатра была любящей матерью, во всем уступавшей высокомерному, очень волевому сыну. Ничего хорошего.

Наконец, после сладкого, Антоний решил исполнить роль отца.

— А теперь, молодой Цезарь, оставь нас, — резко сказал он. — Я хочу поговорить с твоей матерью наедине.

Мальчик возмутился, открыл было рот, чтобы возразить, но увидел красную искру в глазах Антония. Он сник, как проколотый пузырь, пожал плечами и покорно удалился.

— Как ты этого добился? — с явным облегчением спросила царица.

— Говорил и выглядел как отец. Ты слишком потакаешь мальчику, Клеопатра. Позже он не поблагодарит тебя за это.

Она не ответила, занятая тем, что пыталась понять этого, нового Марка Антония. Казалось, он не старился так, как старятся другие. Не было никаких признаков разрушения. Живот плоский, бицепсы не свисают мешком, как у пожилых мужчин, а волосы такие же золотисто-каштановые, как и раньше, не поседели. Изменились только его глаза — в них появилась тревога. Но чем он встревожен? Потребуется время, чтобы узнать.

Это из-за Октавиана? Еще со времен Филипп он вынужден бороться с Октавианом, вести войну, которую на самом деле войной назвать нельзя. Это скорее дуэль умов и воли, без меча, без единого удара. Он понимал, что Секст Помпей — его лучшее оружие, но когда появилась идеальная возможность объединиться с Секстом и использовать своих собственных маршалов Поллиона и Вентидия, он ею не воспользовался. В тот момент он мог бы сокрушить Октавиана. А теперь это не удастся ему никогда, и он начинает это понимать. Пока он думал, что у него есть шанс справиться с Октавианом, он оставался на Западе. То, что он здесь, в Антиохии, говорит о том что он отказался от борьбы. Фонтей увидел это в нем. Но как? Неужели Антоний доверился ему?

— Я скучал по тебе, — вдруг сказал он.

— Да? — спокойно спросила Клеопатра, словно это не очень интересовало ее.

— Да, все больше и больше. Смешно. Я всегда думал, что со временем скучаешь по человеку все меньше, но желание видеть тебя со временем только усилилось. И больше я ждать не мог.

Женская тактика:

— Как твоя жена?

— Октавия? Мила, как всегда. Самая восхитительная женщина.

— Такое о женщине нельзя говорить другой женщине.

— А почему? С каких это пор Марк Антоний влюблялся в добродетель, великодушие или доброту в женщине? Я жалею ее.