— Ну что ж, Вибуллий, он теперь — герой дня. Десять лет назад им был я. Существуют моды и на народных героев. Десять лет назад — пиценское чудо. Сегодня — правитель патриций. — Помпей неожиданно посуровел. — Скажи, кого он оставил в Брундизии?

— Марка Антония и Квинта Фуфия Калена.

— Значит, в Эпире кавалерии у него нет?

— Очень мало. Два или три галльских эскадрона.

— Он пойдет к Диррахию?

— Без сомнения.

— Тогда я велю своим легатам вести наше войско бегом. Я должен спешить, или он захватит Диррахий.

Вибуллий понял, что беседа окончена.

— Что ему передать?

— Пусть ждет, — сказал Помпей. — Останешься здесь, ты мне будешь полезен.

Помпей примчался к Диррахию первым. Еле-еле успел.

Западный берег материка, на котором располагались Греция, Эпир и Македония, был лишь условно разграничен. Южной границей Эпира служил северный берег Коринфского залива, но это была также и греческая Акарнания, а где шла северная граница Эпира, каждый мог выбирать сам. Для римлян Эгнациева дорога длиной почти в семьсот миль, пролегающая от Геллеспонта через Фракию и Македонию к Адриатическому морю, определенно находилась в Македонии. На расстоянии около пятнадцати миль от западного берега она разветвлялась на север и юг. Северная ветвь заканчивалась у Диррахия, а южная ветвь — у Аполлонии. Поэтому большинство римских военачальников считали Диррахий и Аполлонию частью Македонии, а не Эпира.

Для Помпея, в спешке и беспорядке вторгнувшегося в Диррахий, было колоссальным потрясением узнать, что весь Эпир присягнул на верность его врагу. С этим решением согласилась и Аполлония, а потому теперь все, что располагалось южней реки Апс, фактически принадлежало Цезарю, который выгнал Торквата из Орика, а Стаберия из Аполлонии. Без кровопролития, в привычной манере. Местное население приветствовало его, затем сдавались и гарнизоны. Высадившись в Палесте, он устремился к Диррахию по плохой местной дороге и, невзирая на это, едва не сел Помпею на хвост.

К большому разочарованию Помпея, Диррахий тоже решил поддержать Цезаря. Его местные рекруты и городские жители вообще отказались сотрудничать с римским правительством в изгнании и приступили к подрывным действиям. С семью тысячами лошадей и почти восемью тысячами мулов, которых надо было кормить, Помпей не мог позволить себе сидеть во враждебной стране.

— Позволь, я призову их к порядку, — сказал Тит Лабиен.

В глазах его что-то мелькнуло. Эту искорку разгорающейся тяги к расправе мгновенно распознали бы и Цезарь, и Требоний, и Фабий, и Децим Брут.

Не зная этой черты характера Лабиена, Помпей задал невинный вопрос:

— Как же ты их призовешь?

Большие желтые зубы сверкнули.

— Так же, как треверов.

— Ну хорошо, — сказал Помпей, пожав плечами. — Делай, как знаешь.

Нескольких сотен изуродованных тел жителей Эпира — и Диррахий решил, что гораздо разумнее хранить верность Помпею. А тот, услышав рассказы, ходившие по всему его огромному лагерю, решил закрыть на все глаза и ничего не предпринимать.

Когда Цезарь подошел к южному берегу Апса, Помпей встал на северном берегу как раз напротив его, около брода. Обе армии принялись строить оборонительные укрепления.

Их разделял какой-то жалкий поток воды. «Это не расстояние, — думал Помпей. — У меня под рукой шесть римских легионов, семь тысяч всадников, тысяча вспомогательных пехотинцев, две тысячи лучников и тысяча пращников. А у Цезаря что? Седьмой, девятый, десятый, двенадцатый. У меня гораздо больше солдат! Более чем достаточно для победы! Такая огромная силища против четырех легионов пехоты! Я разобью его. Обязательно разобью!»

Но он все сидел на северном берегу Апса, так близко от фортификаций противника, что можно было, метнув через реку голыш, попасть им в шлем какого-нибудь галльского ветерана. Но он не двигался.

Мысленно он возвращался в Испанию, к Квинту Серторию, который мог вынырнуть ниоткуда, миновать всех разведчиков и нанести страшный урон его огромному войску, а потом вновь уйти в никуда. Он опять стоял под стенами Лаврона, смотрел на Оску, уходил, поджав хвост, через Ибер.

А Луций Афраний и Марк Петрей тоже думали о своем. О том, как легко полгода назад Цезарь разделался с ними. И Лабиена не было рядом, чтобы высмеять их, прогнать их страхи, пренебрежительно отозваться о Цезаре и укрепить пошатнувшуюся решимость Помпея. Лабиен остался в Диррахии — следить за лояльностью населения — вместе с занудными кабинетными генералами Катоном, Цицероном, Лентулом Крусом, Лентулом Спинтером и Марком Фавонием. Те тоже могли бы взять командующего в оборот. А без них Помпей все мрачнел, и никто в лагере не решался к нему подступиться.

— Нет, — сказал он Афранию и Петрею после нескольких рыночных интервалов бездействия, — я буду ждать Сципиона. Придут сирийские легионы, тогда и начнем. А пока будем просто сдерживать Цезаря, вот и все.

— Хорошая стратегия, — с облегчением сказал Афраний. — Он страдает, Магн, очень страдает. Бибул почти задушил все морские поставки. Цезарь теперь может надеяться в продовольственном смысле только на Грецию и на юг Эпира.

— Хорошо. Зима основательно истощит их. В этом году она обещает быть ранней.

Но не все обещания выполняются. С Цезарем был Публий Ватиний. Близость двух лагерей привела к тому, что часовые стали переговариваться через узкую речку. Потом к ним присоединились другие легионеры с той и с другой стороны. Цезарь это не пресекал. Овеянным боевой славой ветеранам галльской войны люди Помпея задавали много вопросов. Наблюдая это подсознательное уважение, Цезарь решил на этом сыграть. Он послал Публия Ватиния на среднюю фортификационную башню с наказом как следует обработать неприятельскую аудиторию. Ребята, неужели вам хочется проливать римскую кровь? Зачем впустую мечтать о победе, когда всем известно, что Цезарь непобедим? Кстати, почему Помпей не предлагает сражения? Похоже, он просто боится. Тогда что вы вообще здесь делаете?

Когда Помпей узнал о происходящем, он тут же послал за Лабиеном и Цицероном: первый умел разрешать проблемы, второй мог запросто переплюнуть Ватиния в краснобайстве. В результате к нему прибыли все кабинетные генералы, включая Лентула Круса, которому в тот момент усердно предлагал деньги Бальб-младший. От Цезаря, разумеется. Но Лентул Крус потянулся за всеми, и Бальб-младший, молясь, чтобы в стане Помпея его не узнали, потащился за ним.

А у реки дело дошло до того, что к Цезарю собралась делегация с северной стороны, возглавляемая одним из Теренциев Варронов. Встреча так и не состоялась. Прибыл Лабиен, перекричал Ватиния и приказал метнуть в южан копья. Запуганные Лабиеном северяне позорно ретировались — и собеседованиям пришел конец.

— Не будь дураком, Лабиен! — взывал Ватиний. — Переговоры нужны! Спасай, кого можешь! Спасай солдатские жизни!

— Пока я здесь, никаких сделок с изменниками не будет! — орал Лабиен. — Но принесите мне голову Цезаря, и мы попытаемся столковаться!

— Ты не меняешься, Лабиен!

— И не изменюсь никогда!

Пока шла эта пикировка, Цицерон посиживал у Помпея, радуясь теплу и уюту и попивая вино.

— У тебя очень бодрый и уверенный вид, — уныло заметил Помпей.

— Тому есть повод, — провозгласил Цицерон, распираемый жгучим желанием похвастаться своей удачей. — Я только что получил довольно приличное наследство.

— Уже получил? — спросил, прищурясь, Помпей.

— Да, Магн, и очень вовремя, очень! — пел Цицерон, не замечая сгущавшихся над ним туч. — Туллия вышла замуж, ей нужно приданое. Первый взнос я уже сделал. Не полностью, правда. Пришел срок делать второй. Двести тысяч, как тебе это нравится! А я все еще должен Долабелле шестьдесят тысяч от первого взноса. Он ежедневно мне пишет. Напоминает. — Цицерон захихикал. — Я полагаю, у него хватает времени, чтобы марать бумагу, поскольку он адмирал затонувшего флота.

— И сколько ты получил?

— Около миллиона.

— Именно такая сумма мне и нужна! — сказал Помпей. — Как мой соратник и друг, Цицерон, одолжи мне эти деньги. Я ума не приложу, чем платить армии, я занимаю у своих же солдат. Немыслимое положение для полководца! Мои войска — мои кредиторы. А тут еще Сципион застрял в Пергаме, наверняка до весны. Я надеялся выкрутиться, получив сирийские денежки, но… — Помпей пожал плечами. — Твой миллион очень выручил бы меня.

Во рту у Цицерона пересохло, горло перехватило. Он сидел, не в состоянии что-либо сказать, пока ясные голубые глаза Немезиды обшаривали его мозг.